Последняя почта привезла нам столько новостей интересных, что дальнейшую их передачу мы отлагаем на завтра.

Говорят, что г. министр народного просвещения пришел к мысли, достойной духа настоящего времени. Он намерен содействовать учреждению в раскольничьих обществах первоначальных школ в духе, не противном традициям “людей древнего благочестия” и сообразном с требованиями здравой педагогии. Приветствуем эту благую мысль и от всей души желаем одолеть трудный вопрос соглашения раскольничьих традиций с воззрениями педагогии. Говоря, что это трудно, мы вовсе не считаем этого невозможным. Что раскол нимало не страшен государству, это теперь ясно как солнце. Толки, пугавшие власть расколом, росли от незнакомства с духом и домогательствами раскола. Теперь раскол высказался сам. Стоит найти людей, способных познакомить нас со всеми подробностями раскольничьей педагогии, и она, вероятно, станет страшна менее прошлогоднего снега. Стоит послушать самих раскольников, самих их вызвать на указание путей к соглашению их педагогических желаний с желаниями правительства и сделать дело как можно проще и согласнее с желаниями тех, для кого оно делается. Как бы ни обучен был молодой раскольник, он будет ближе своего отца к современной среде и получит большую охоту к знаниям, в которых лежит сила, долженствующая непременно одолеть заблуждения, устоявшие против петровских крючьев, кнута и плахи.

В нашей книжной торговле на днях появилась небольшая книжечка, носящая такое заглавие: “Анастасья. Рассказ приходского священника Александра Гумилевского”. Беллетристическое произведение лица духовного ведомства — явление весьма редкое в нашей литературе, и потому мы не считаем себя вправе пройти молчанием рассказ г. Гумилевского. Мы хотим поговорить о способности автора относиться к жизни и к людям, и это для нас тем удобнее в настоящем случае, что г. Гумилевский говорит о народе и о его сельском быте. Рассказ очень прост. Живет в семье брачная чета, крестьянин Димитрий и его жена, крестьянка Анастасья, которых сам автор в своем рассказе называет попросту Митрием и Настасьею. Они только что девятый месяц побрачились, но Настасья уже беременна и на сносях. Она мнительна: ей все кажется, что она неблагополучно родит, и ей хочется отговеться, а дело было великим постом. Но деревенские бабы натолковали Настасье, что до году после замужества нельзя приобщаться. Она грустит об этом и сообщает мужу свое непременное желание поговеть.

— Как тебе причащаться-то? — отвечал Митрий. — Ведь ты знаешь, что это тебе грешно.

Жена настаивает на своем: “Щемит, говорит она, у меня под сердцем. Верно быть беде. Надо причаститься”.

— Да коли нельзя? Ведь все деревенские осудят тебя, коли пойдешь к причастию.

Дело улаживается тем, что священник о. Василий, к которому Митрий обратился за разрешением этого затруднения, успокаивает его, что Настасье можно причащаться, что рассказанные ей толки — вздор и верить им не должно. Мужик Димитрий в благодарность за это отвечает священнику так, как ответил бы фельдфебель Колыванского егерского полка:

— Дай вам Бог много лет священствовать!

Митрий привозит беременную жену к церкви отговеться, и останавливаются они у дьячка Федотыча, большого забавника, который читает говельщикам и про то, как мышь к мыши в гости шла, и разъясняет синаксарь. В рассказе дьячка встречается довольно толковое разъяснение слова неделя, значение сорока дней поста и т. п. вещей, о которых народ очень любит подчас потолковать и толкует всегда по-своему и весьма оригинально. Рассказ Федотыча о кресте кончается тем, что все его слушатели и сам он заливаются горькими слезами и идут в церковь. Изображая сельский храм, автор говорит, что в нем “образа были такие темные, что лики угодников едва было можно разобрать. На престоле и на жертвеннике одежды полинялые, все в заплатах. У священника ризы были не лучше”. Прихожанам нечем было помочь церковным нуждам. Но бедность священнического облачения не мешала им любить о. Василия, потому что он был человек простой, добрый и “поученье всегда сказывал. Не мудрит бывало. Вынесут ему аналой, выйдет, перекрестится и начнет сказывать просто, без прикрас, и всегда дело скажет. Заметит, например, что крестьяне пили много вина в храмовый праздник, он в следующее воскресенье и начнет говорить им, что не следует напиваться”. Доказывает вред пьянства, “пьяница, говорит, срамословит, дерется, буянит, жену и детей из дома гонит. У пьяницы никогда добра в дому не водится, а все по кабакам расходится”. Крестьяне его любили. Когда о. Василий увидел в церкви Настасью, он позвал ее к себе в дом, поговорил с нею и “советовал ей не утомлять себя слишком великопостною службою”.

— Устанешь — посидеть можно, — говорил он. — Голодом не мори себя. Ты больной человек, не снесешь того, что здоровый снесет. Беременной женщине в случае крайности и скоромь разрешается.

“Такая душевная доброта о. Василия глубоко запала на сердце Настасьи. Она в первый раз видела участливость (sic![87]) к своему положению в стороннем человеке. До сих пор один Митрий облегчал ее во всем, а деревенские почти все требовали от нее того же, что и от здоровой, так что когда один раз ее в церкви смутило (sic!) и она присела на скамейку, так над ней смеялись как над изнеженной барыней”. Перед причастием священник опять говорит прихожанам поучение. “За милостью к Богу пришли, так будьте же милостивы”. Учит их, как подходить к причастию, уступая и здесь перед слабейшим: “малолетки сначала, затем больные, старики, за стариками женщины, потом мужчины”. Крестьяне причастились, причастилась с ними и Настасья, и “когда она приняла в себя св. тайны — слезы струились из глаз ее”. Дьячиха приглашает Настасью с мужем отобедать у себя, “а потом соснуть маленько”. Митрий согласен и отобедать и соснуть, но жена торопится домой. Дьячиха и Митрий уговаривают ее, что “без опочиванья ехать после причастия грех”; но входит дьячок и разъясняет, что “баба его врет”, что пообедавши можно ехать. “Спать-то пожалуй что после причастья, коли устал, спать хочется; да в закон-то этого не ставь всем”. Вернулись муж с женою домой, и через две недели Настасья почувствовала родовые муки. Митрий приводит бабку Степаниду, в разговоре с которой они величают друг друга Митрием Ивановичем и Степанидой Савишной. Настасья не скоро разрешается, и Степанида Савишна посылает Митрия Ивановича к отцу Василию попросить его “царские двери открыть”, чтобы бабе полегчало. Митрий приезжает к священнику и рассказывает ему свою просьбу; тот сначала отказывается, но, видя, что мужик убивается — открывает при нем царские двери.

— Жаль, — говорит, — мне тебя, беру на себя грех.

Отпустив обрадованного Митрия, священник допытывается: откуда явилась у бабки Степаниды такая мысль, и узнает от дьячка Федотыча, что “бабы слышали слова задостойника: ложесна бо твоя престол сотвори, да каждая и стала себе думать Бог знает что”. У Настасьи родился тщедушный ребенок, глядя на которого бабка Степанида порешила окрестить его, не дожидаясь о. Василия, за которым поехал Митрий. Мать велела ей назвать ребенка Ваней. Бабка “взяла богоявленской воды с божницы, налила в чашку и приступила к крестинам (к крещенью). У Настасьи она сняла крест с шеи, перекрестила им ребенка с головы до ног, надела на шею малютке, потом, зачерпнув рукою воды из чашки, облила водою крестообразно все тело ребенка и проговорила: крещается раб Божий Иван; Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный помилуй нас, а затем: “Отче наш”. Ребенок тотчас после этого умер, “Настасья рыдала. По временам вырывались у нее несвязные слова: “Ваня! Митя!” и проч.”.