Эта возможность подать руку помощи вовремя и кстати может быть достигнута только при совершенном знакомстве с положением рабочего класса, а таким знакомством мы решительно не можем похвалиться. Русская литература чрезвычайно бедна наблюдениями этого рода, и большинство собранных сведений, без всякого спора, принадлежит деятелям политико-экономической науки, которые, собирая материалы для изыскания средств к развитию народного богатства, оказали важную услугу науке о народном здоровье, указывая на многие гигиенические язвы общественной жизни. Все эти сведения отрывисты и не всеобщи; они обнимают собою только небольшое число местностей и не проникают в глубь всего вреда, который терпит народное счастие от нарушения гигиенических условий обществом. Мы слишком далеки от всякой мысли упрекнуть в этом людей, работающих на политико-экономическом поприще. Боже сохрани! Напротив, мы благоговеем перед добросовестностью их труда и преклоняемся пред солидными выводами этой науки; мы только хотим сказать, что в деле гигиенических изысканий врачи могли бы составить сведения гораздо большие и гораздо обширнейшие, чем те, которые добыты политико-экономами. Кроме Петербурга, мы почти не знаем, как живут рабочие в других городах нашего государства, а у нас, кроме Петербурга, немного менее 400 тысяч жителей в Москве, 100 т<ысяч> в Одессе; семь городов с населением от 100 000 до 50 000 жителей и восемнадцать от 50 000 до 25 000 жителей. Все остальные города, числом 650, имеют каждый население менее 25 000 жителей. И как в каждом из этих городов живет бедный рабочий класс, способствуя увеличению процента смертности, — мы решительно не знаем. Между тем в каждом городе много этого бедного класса, и весь он живет в самых невыгодных условиях, и условия эти в каждой местности имеют свои особенные печальные оттенки и причиняют человечеству свой особенный вид вреда. Со всем этим не могут быть не знакомы врачи, впадающие в столкновения с разными слоями общества ближе и короче, нежели чрезвычайно малое число представителей юной политико-экономической науки. А между тем политико-экономы гораздо более разработали это поле. Литературная бездеятельность медицинского сословия в деле разоблачения общественных язв очевидна; страницы медицинских журналов почти свободны от гигиенических наблюдений. Мы ждем всего от правительства, а ничего не хотим делать сами. Мы считаем пустым и бесполезным делом сообщение наших наблюдений, упуская из виду, что всякое открытие зла есть уже шаг к искоренению этого самого зла. И того более: есть лица, принадлежащие к так называемому образованному сословию, которые считают несовместным с своим достоинством высказать близкое знакомство с тем, что отвратительно на взгляд и скверно воняет. Оберегая свою эстетику, они оставляют бедный народ безгласно страдать и нюхать эту вонь. Пора бы нам освободиться от того табунного свойства, по которому люди без всякого желания делают все то, что делают все, и, в силу некоторых авторитетов, считают безмолвие добродетелью. Пора нам отвыкнуть от мысли, что предметом литературы должно быть что-нибудь особенное, а не то, что всегда перед глазами и от чего мы все страдаем, прямо или косвенно. Сбросив вековой хлам предубеждений, мы ощутим себя близкими к жизни наших меньших братий и сумеем помочь им вовремя и кстати, обнаруживая противящиеся гигиене стороны общественной жизни. Ряд таких наблюдений укажет людям, занятым разработкою вопроса о народной гигиене: чего должно избегать, чего бояться? Где такое или другое положение влечет за собою то или другое вредное для общественного здоровья следствие? Какие результаты в гигиеническом отношении оказывает питание “постною” пищей, постоянно или временно? Содействуют ли возобновлению в человеке рабочих сил те 100 праздничных дней в году, в которые русский человек считает предосудительным не освободить себя от всяких безвредных занятий? Имеют ли праздничные оргии рабочего класса вредное влияние на народное здоровье, чем, в каком виде и в какой мере? Сколько встречается в медицинской практике болезней, происшедших от побоев и разного рода насилий, произведенных камрадами после дружеских возлияний и иными персонажами, вследствие неправомерного преобладания одного сословия над другим, и т. д. — Все это чрезвычайно важно и чрезвычайно необходимо для успешного решения вопроса: “каким образом следует изменить законы и правила общественной гигиены?” Без этих данных составители гигиенических законов снова рискуют впасть в логические отвлечения, поставив обязательным веровать в их непогрешимость. Успех в этом деле будет возможен только тогда, если наши врачи, которым жилища рабочего народа и образ его жизни знакомы более, нежели провинциальных львов и аристократии, станут сообщать органам науки ряд своих наблюдений по этому предмету. Наука ничего не ждет от поклонников тьмы, этих китайских европейцев, которые горды как лорды своею способностью пугать человечество несостоятельностью молодого направления; она ждет всего от людей, которые не спешат протягивать свою лапу к львиной доле, не бросив ни одной лепты своего труда в сокровищницу науки, напоившей их знанием.

На основании статей IV тома действующих законов Российской империи при каждом рекрутском присутствии состоит врач для определения способности к военной службе людей, представляемых к сдаче в рекруты. Во время наборов, кроме врача-члена, назначается в каждое рекрутское присутствие еще другой врач в качестве консультанта для разрешения особых случаев. Вся обязанность врача-члена заключается в осмотре данного субъекта и объявлении председателю и членам: способен ли он к военной службе или нет. В сомнительном случае он должен спросить мнение консультанта. Член-врач не участвует ни в рассмотрении семейных очередей, ни в определении права наемщиков и нанимателей, ни в разрешении того, можно ли обвинить в беспаспортности и бродяжестве восьмилетнего еврейского ребенка, которого благонамеренные единоверцы в соседнем местечке ночью с постели вырвали из рук матери и представляют с удостоверением станового пристава, что такой-то Срулик задержан его единоверцем Мордухом без узаконенного письменного вида. Не его даже дело рассуждать, узаконен ли для 8-летних детей письменный вид, за неимением которого их отдают в рекруты. Все это не его дело, но за всем тем роль его не только не пассивная, но он, если так можно сказать, “первый человек” в рекрутском присутствии; в нем вся “суть” дела, в нем гамлетовское “быть или не быть” для рекрута. Рекрутский отдатчик, приезжая с партиею людей для сдачи в рекруты в город, в котором открыто рекрутское присутствие, более всего заботится о “лекаре”; как бы “лекаря ублаготворить, — говорит он, — а с бумажными справимся”. Бумажными членами называют обыкновенно: 1) военного приемщика (тоже “суть”, но “суть”, своего рода, гораздо меньшую), 2) “мерового ундера” — лицо зауряд значительное, особенно во мнении рекрутских старост и отдатчиков, и 3) письмоводителя и саранчу, его окружающую. О “панах советниках” отдатчик мало заботится и, случается, обходит его вовсе, говоря: “Э! это ни швец, ни жнец, ни в дуду игрец”; до председателей же почти никогда не доходят, ибо с ними нужно говорить уже “о материях важных”. Врач-член — это factotum[113] всякого, без него ничто же бысть еже бысть. Двери его квартиры с утра до ночи осаждены разного рода людьми: тот привозит ему показать наемщика и платит за это 50 руб. сер<ебром>, хотя может сделать это официально, не израсходовав ничего, кроме двух листов гербовой бумаги, но он боится этого освидетельствования, потому что “лекарь незадобренный напакостит так, что и не поправишь”; помещик просит принять Ванюшку, который не хочет идти по оброку и оставить молодую жену в прачках у барина; отдатчик просит принять Срулика, мать Срулика просит забраковать его, — член-врач все это слушает торопясь и наскоро, обращает внимание только на монетное подкрепление просьбы. Видит — мало — поторгуется и всегда возьмет желаемый гонорарий, и отпустит каждого с наставлением: как дать себя узнать в присутствии. Это дело довольно трудное. В одно заседание иногда представляется 500–600 человек нагих людей. Давшего от не давшего не отличишь. Но опытный член-врач достигает этого просто: он научает одного не раскрывать рта, другого сказать, что он “на парах сидел”, третьего объявить выпадение кишки и т. п., дело идет как по маслу, ошибок не бывает. В недавние еще времена рекруты, входя в присутственную камеру, брали в рот полуимпериал, и член-врач, осматривая рот, искусно манипулировал монету в свой карман, объявляя, что у рекрута “завалы брюшных внутренностей, расположение к чахотке” или другая какая болезнь из числа означенных в “Наставлении врачам, в рекрутские присутствия отряжаемым”. Теперь эти приемы вывелись из обыкновения и заменены предварительными сделками. Из сделок, не имеющих предварительного характера, остается только одно — забракование по случаю выпадения заднепроходной кишки. Заднепроходная кишка осматриваемого рекрута весьма близка сердцу рекрутского эскулапа; по ее вонючей слизи скользит в его околосердечный карман кровавая копейка труженика — пахаря, откупающегося от изучения шагистики, в обиду другого, более несчастного бедняка, не могущего купить себе возвращение к детям двумя или тремя полуимпериалами. Это делается обыкновенно так: человек, решившийся откупиться от рекрутства за неспособностью, берет кусок свежей окровавленной бараньей кишки и всовывает ее пальцем в задний проход, где она держится довольно крепко, и, обнажаясь, предстает в присутствии с таким украшением. Присутствующие члены, при виде торчащего между ягодицами окровавленного куска кишки, плюют и отворачиваются, а врач с “ундером” ведет рекрута в сени, где стоит лоханка, над которой осматриваемый садится, напрягаясь по приказанию лекаря и “дохтера”, как обыкновенно называют консультантов. Во время этого напряжения испытуемый вынимает из-за скулы один, два, иногда три полуимпериала, объявляя, что “выпадение — действительное”. Присутствием ундера обыкновенно никто из членов не стесняется, ибо он всегда употребляется ими как фактор. Я хорошо помню знаменитого “ундера” Данилу Хведоровича, который обыкновенно внушал отдатчикам, что вся сила он да лекарь, а дохтера и приемщика надо так только по губам помазать, письмоводителю можно дать, можно и не дать, а о председателе и советнике отзывался всегда с совершенным презрением, говоря, что “се черт зна що”. Член-врач и “дохтер” всегда состоят в самых интимных отношениях с меровым “ундером” и не могут без него обходиться, потому что не заинтересованные в деле председатели часто велят записывать в росписи людей, только что привезенных, так что с отдатчиками их ни лекарю, ни его помощнику “дохтеру” нельзя повидаться и взять с них взятку, а дело это исполняет “ундер”, давая знать лекарю, ублаготворен ли он, поглаживанием своего уса. Тронется “ундер” за правый ус — значит смазано, чтобы принять. Тронется за левый — смазано, чтобы обраковать. Поправит “амуницу” — ничего не дали. Лекарь и ундер — это Орест и Пилад, им расходиться никак нельзя. Действия лекаря и всегда согласного с ним консультанта бесконтрольны; от слова лекаря зависит более, чем от всех приказных проделок, и он это хорошо знает и, не дремля, пользуется своим значением. Обыкновенный гонорарий члена-врача можно определить так: за прием совершенно годного к службе помещичьего рекрута от 1 до 3 р<ублей>, за прием еврейского от 5 до 25, за наемщика от 100 до 200, за беспаспортного еврея тоже, за обракование вдвое того, что можно взять с отдатчика за прием. За прием уродов и калек нет определенной платы; она зависит от соображений, основываемых врачом на наглядности калечества рекрута, по отношению к умственным способностям председателя, власть имеющего вершить дело своим голосом. Впрочем, здесь обыкновенно “один бывает великодушнее другого, а другой великодушнее одного”. Только с казенных крестьян берется несколько поменьше, ибо у них свое начальство, есть и свой “дохтер”, так тут уже что дадут “из чести”, — принимать таких рекрут, многие врачи-члены говорят, все равно что “канитель мотать” — святые отцы — карбованцы еще прежде уходят к врачам, облегчающим государственные имущества. Кроме выпадения заднепроходной кишки, за которое лихоимное вдохновение рекрутских врачей хватается как за последнее средство отстоять взятку, в “Наставлении врачам” щедрою рукою рассыпаны разные лихие болести, период которых член-врач определяет с точностью во время пятиминутного осмотра. Там и aneurismata, lithiasis, vesania, stultitia, mania, amentia fatuitas, nostalgia, haemoptysis, praedispositio ad phthisin pulmonalem и множество других morbi simulati и morbi dissimulati. Все эти болезни и степень развития их в данный момент врачи рекрутских присутствий определяют после такого короткого и невнимательного осмотра, при котором не решился бы высказать о них свое мнение лучший диагностик нашего века. Проказники, право, эти рекрутские врачи. Бывают, кроме того, у них случаи экстраординарные, как, например: определение лет “по наружному виду и крепкому сложению”. Это больше всего случается при приеме в рекруты евреев, когда отдатчик представляет присяжное разыскание шести евреев, что они “достатоцно знают, что Мордке такому-то уже минуло дванадцать лет” (ранее чего закон не допускал приема); а мать Мордки представляет другое присяжное разыскание, других или иногда и тех же шести евреев (у нас это нипочем), удостоверяющее, что они “достатоцно” знают, что Мордке пошел только 7-й год от роду.[114] Тогда дело решается по наружному виду, в сторону того, чья возьмет. Единственный контроль медицинского произвола в р<екрутском> п<рисутствии> есть — переосвидетельствование рекрута по жалобе сдатчиков; но члены-врачи и дохтера, назначаемые в р<екрутское> п<рисутствие> по распоряжению врачебных управ, не боятся этого контроля, ибо переосвидетельствование обракованного рекрута совершается членом управы, назначившей лекаря и имеющим у него известную часть благодати. Я помню одного оператора врачебной управы, престарелого старца, белого, как лунь, который часто назначался для переосвидетельствования рекрут. Оператор этот, приобревший себе большую известность тем, что в городе, где он состарился, им не сделано ни одной операции и что руки у него, Бог весть отчего, всегда ходили ходенем, посмотрит, бывало, своими старческими очами в очи рекрута, вздохнет, зашамшит беззубыми челюстями, да и скажет каким-то тупым, безвучным голосом: “Нет, не годится, совсем не годится” — и затем сядет подписывать свою фамилию в особой росписи; причем однажды случилось, что вместо “оператор управы” он написал дрожащею рукою “губернатор управы”.[115] Замечательно что этот оператор, он же губернатор, когда один раз представилась надобность наложить турникет человеку, объявившему у себя сведение руки, долго не мог справиться с этим делом, и врачебную обязанность на сей раз исполнил письмоводитель, живший долго с студентами медицинского факультета и знавший, к счастию, употребление этого инструмента. Прибывал иногда и сам инспектор, имевший привычку таскать из носа безымянным пальцем левой руки пригарки, которые он переносил сначала в рот, а после ошмыгивал об панталоны, — но сущность диагноза и правда дела от этого нисколько не выигрывали. Это были крысы, снившиеся Сквознику-Дмухановскому: “Пришли, понюхали и пошли прочь”. Вот вам и весь контроль рекрутской медицинской взятки. Если взятка есть conditio sine qua non[116] рекрутских присутствий, то, без всякого сомнения, самая черная, самая грязная и постыдная, вопиющая на небо взятка берется врачами-членами, врачами, даже не скрывающими своей обязанности делиться ею с своим управским начальством. Мы не можем понять всей наглости этих позорных представителей медицинского сословия, с которою они добиваются назначения в рекрутские присутствия, отправление к которым нимало не вознаграждается казенными суточными деньгами. Мы не можем понять, с какими глазами человек, принадлежавший когда-то науке, идет просить о таком назначении его к очевидному лихоимству и лиходательству. Мы не знаем, как можно назвать начальство, поддающееся таким искательствам и погрязающее в них, как в зловонной тине; но решительно объявляем себя на стороне презирающих такие начальства и таких соискателей.