Вот отчего и нельзя строго порицать иностранцев, описывающих русские небылицы в лицах. Не принадлежа к числу непосредственных натур, нас ведь разгадать очень мудрено, и изобразить нашу гражданственность на листе, разграфленном по европейскому масштабу, еще труднее; но если начать доискиваться, то во всяком таком баснословии можно найти свою долю правды. Вот теперь к слову о воде: без всяких шуток вода в Петербурге до такой степени дурна, что ее пить невозможно, и у всего населения Петербурга, не имеющего собственных средств очищать для себя воду, в графинах и ушатах стоит бурая жидкость, пресно-клейкого вкуса, с сильнейшим запахом конского помета. Это факт, нимало не преувеличенный, о чем говорят все, то есть все те, кому суждено здесь жить, но кому никакая бабушка не ворожит. А что проку из этих общих, но не общественных толков? Доход вольным аптекам и докучное беспокойство врачам больницы чернорабочих, а больше ничего. Мер против этой мерзости никаких не видим. Такие, не такие, а подобные неустройства назад тому несколько лет были и в Англии, в самом Лондоне, с мутной Темзой и миллионным населением; но узколобая Англия — не мы, широкие натуры с соколиным полетом на слове и с глиняными ногами. Там общая нужда вызвала общественную энергию; люди поняли, что цифра смертности не столько зависит от устройства врачебной части, сколько от гигиенического благоустройства. Около двух лет назад в Киеве вышла преотвратительнейшим образом составленная брошюрка “История гигиенических улучшений в Англии”. Она скомпилирована кем-то из сотрудников одной медицинской газеты по известному сочинению Остерлена и, несмотря на все свои недостатки, представляет очень много интересного и назидательного, но ее, конечно, не удостоили своим вниманием русские литературные гении, мнящие себя друзьями русского народа, а до Аполлона Григорьева, посвятившего себя разбору явлений, пропущенных нашей критикой, она, вероятно, не дошла. Впрочем, к несчастию, тот род литературы, к которому следует отнести эту брошюру, и не занимает этого критика, а другим некогда, — они все в Брайты лезут, и им некстати какой-нибудь лорд Шевтесбюри, шнырявший, как крыса, в помойных ямах и зловонных канавах Лондона. Оно и понятно; Брайтами легче быть: тут только прикинься влюбленным в народ и пожинай лавры, особенно легко достающиеся в стране, с одной стороны, страдающей недостатком здравой критики, а с другой — имеющей таких птенцов, как некий сотрудник “Нашего времени” г. Мельгунов. Мы будем иметь случай на днях познакомить наших читателей с той средой, из которой выплывают подобные писатели, готовые проповедовать, что мы не дозрели, не сложились.
В нашей статье мы имели в виду воззвать к общественному вниманию и указать на некоторые, весьма вредные, виды беспечности нашей медицинской полиции. Общественная гигиена составляет очень важный вопрос, и о нем следует подумать, может быть, одновременно с некоторыми вопросами социального значения, а может быть, даже и несколько прежде иных. Человек становится способным беспристрастно рассуждать о общественных нуждах, когда удовлетворены его индивидуальные потребности первой необходимости. Моральное его развитие идет следом за улучшением его быта, а улучшение быта, путем самодеятельности, возможно только при известных условиях, которых нельзя достигнуть при страшной цифре смертности, служащей экспонентом житья рабочего человека в России. Кто хочет видеть народ, любящий свою отчизну и готовый с полным самопожертвованием отстаивать каждый из ее интересов, тот должен заботиться о всех неурядицах народного быта и не лгать ему о его всеобъемлющей мудрости, а, воздавая должному должное, открывать своему народу сокровищницу, в которой сложен умственный капитал, скопленный общими усилиями человеческого ума. Смешно же говорить о своей любви к народу, считая народом только вятского или пермского крестьянина, и оставаться совершенно равнодушным к тысячам семейств бедных тружеников, задыхающихся в сырых подвалах или дрогнущих на чердаках наших столиц. Что за классификация человечества? Кто дал право считать отребьем часть людей, рожденных в одной и той же стране и любящих ее, может быть, не менее кого-нибудь другого? В чем их вина? В том, что они ходят в сапогах и хилятся, когда нельзя распрямиться. Таков ваш суд, народные витии? Не верим вам, не верим потому, что “всяк, ненавидяй брата своего, ложь есть”. Г. Аксаков, отметаясь единения с евреями, менее бестактен, чем вы, и идете вы с своим дегтярным прюдеризмом по той дороге, на которой одни от вас отвернутся, а другие скажут: “Полно зубы-то заговаривать — мы сами самовар пьем”.
Народная литература не должна быть сословным адвокатом; иначе она не литература нации, не народная литература. Нам странно смотреть на “Наше время” и его известных публицистов, и мы имеем основания считать его органом известного слоя; но, по той же аналогии, не имеем ли мы такого же права считать такими же слоевыми органами и всех тех, кто равнодушно проходит мимо всякого рода страданий и нужд русского человека в немецком платье? Не возбуждают наших симпатий люди, ходящие с потертыми воротниками и прорванными локтями; нам смешны эти испитые фигуры, таскающиеся ежедневно с Адмиралтейской площади в Галерную гавань, где их ждут полуголодные семьи, сидящие за неустанной работой и питающиеся преимущественно двумя рыбицами: корюшкой да ряпушкой… А подала ли наша литература руку этим страдальцам, спотыкающимся на трехцелковных взятках, когда нечего жевать? Нет. Мы говорили о том, как из бедных девочек Галерной гавани выходят пышные северные камелии и лоретки; мы даже мнили оказать великую услугу, продергивая под заглавными буквами русского алфавита разных лиц, невежливо обращающихся с своими подчиненными, но нам некстати было подумать о более серьезной помощи. Что нам за дело до того, что экономические условия, в которых стоят эти люди, заставляют их сносить все оскорбления и подавлять в себе чувство справедливого негодования во имя другого чувства, во имя любви к слепой бабке и малым детям, просящим сапожонок и хлеба? Измените эти условия — те же люди сами защитят себя от оскорблений, которые, в нынешнем положении, голодный отец семьи сносит с изумительным равнодушием. Но из этого трудно сварганить смешную сцену, до которых мы так падки, и мы молчим. Заходила речь о колонизации, о предоставлении бременящим города людям земель и об отыскании средств для их обзаведения и устройства… Никто ни слова, как будто и не до нас касается. Где ж это сердоболье, о котором говорится чуть не в каждой строчке? Где ж это почтение к высоким стремлениям Роберта Оуэна, не знавшего людей, достойных отвержения, и считавшего сытный стол в Нью-Ленарке одним из условий, после которого человек способен взяться за честный труд и почувствовать себя человеком, не зависящим ни от кого, кроме своего труда и уменья чтить в чужом праве свое? Или подавать руку всем, кто ее просит, или… пожалуй, не найдешь, кому ее и подать. Если бы Роберт Оуэн видел большинство говорящих о нем русских; если бы он слышал людей, исповедующих устами его учение и объявляющих вне всякого покровительства тысячи своих соотчичей, поставленных в необходимость быть тем, чем они есть, то незлобливому старцу пришлось бы дать миру еще одно весьма сильное доказательство своего незлобия… не отвернуться от своих лжеучеников.
