Теперь посмотрим, что ожидает фалангу этих мальчиков, бессмысленно толпящихся с утра до ночи, летом и зимою, у лавочных порогов; раскланивающихся с глупою ловкостью гостинодворского денди и произносящих каким-то гортанным акцентом: “галстуки, духи, помада, пожалуйте, господин! мадам! у нас покупали” и тому подобные вздор и ложь.
Торговый мальчик живет у купца; спит он где-нибудь за ширмами в передней или в темной каморке, иногда в кухне и очень редко в молодцовской. Жалованья, конечно, не получает, но имеет от хозяина платье и обувь, ибо самому хозяину нужно, чтобы стоящий у его лавки мальчик был обут и одет прилично. Встает мальчик раньше всех в доме и чистит платье: хозяину, приказчикам и молодцам. На каждого мальчика приходится ежедневно перечистить несколько пар калош, сапог и платья, а также осмотреть и подкрепить пуговицы. За недосмотр и неаккуратность производится приличная потасовка. На произведение этой операции имеет, конечно, главное право сам хозяин, но он не пользуется этим приятным правом один, а разделяет его со всеми своими сотрудниками. Таким образом, мальчика щиплют и толкают все: хозяин, приказчики и молодцы, а по их примеру иногда и кухарка. Мальчики встают раньше всех, ставят самовар и подают его на стол к общему восстанию от сна. Они ставят стаканы и столько белых или желтых глиняных кружечек с ручками, сколько состоит мальчиков. Из стаканов им пить не дозволяется, чтобы не было видимых знаков равноправия с молодцами и не возникло бы оттого в голове “косопузого” какого-нибудь опасного вольнодумства. В каждую кружку наливается приличная порция горячих чайных помой и дается кусок сахару. Порцию эту мальчики употребляют, стоя за тем же столом, около которого сидят и чаевничают приказчики и молодцы. Выглотав свои помойцы, мальчики бегут к запертым лавкам и стоят возле них, ожидая приказчика с ключом. Зимой это ожидание могло бы казаться очень неприятным, но мальчики на него не жалуются, так как этот получас представляет самое удобное время, когда они могут быть детьми, могут поболтать, пошалить и поссориться. Отпирается лавка или магазин. Начинается стояние, длинное, утомительное, несносное и вредное стояние с 8 часов утра до 8 часов вечера. В течение этих 12 часов мальчики, между которыми есть очень много десятилетних детей, не имеют права садиться. Есть покупатели или нет — мальчики все должны стоять из субординации и разминают свои отекающие ноги только на побегушках к “саешнику”, в “водогрейню” или к покупательницам “править долги”. Мальчик, впрочем, рад случаю пробежаться; он на ходу отдыхает и развлекается от томящего его в лавке контроля над каждым его движением. Но и возвращаясь из командировки, мальчик не смеет присесть отдохнуть и снова стоит. К вечеру он совершенно изнурен, особенно сначала, когда ребенок еще не освоился с 12-часовым стоянием на ногах. По возвращении вечером домой мальчики обедают и вслед за тем ложатся спать. Приказчиков большею частию нет дома: одни загибают уголки; другие усердствуют акцизно-откупному комиссионерству, третьи наблюдают свои способности к фамилизму. Молодцы же ловят бабочек, или просто шляются в приятных местах, или, наконец, “концертничают”. Подражание дьяконам и архиерейским певчим, как известно, составляет самое высокое эстетическое наслаждение возрастающего всероссийского купечества известного сорта. Начинается ночь, начинаются звонки. Возвращаются приказчики, кто твердой поступью, кто пошатываясь, кто совсем на дворнических плечах. Мальчики вскакивают, протирают сонные глаза и принимаются разоблачать и укладывать начальство “на спокой”. Начальство бурлит, ругается, а иногда шалит, протянет пьяную лапу к головенке мальчика: “Дай-ка, — скажет, — я тебя взвошу”, и взвошит. Коллеги лежат и смеются; мальчик тоже не плачет и скрывает слезы, навернувшиеся от “взвошки”. Ложатся. Начинается пьяный вздор, в котором детское ухо слышит много раздражающего и соблазнительного, а молодой ум не умеет отделить во всем этом вздоре ложь от микроскопических частиц правдоподобия. Слышится: “Гувернантка”. “Врешь!” “Ей-Богу!” “Где?” “В Палермо”. “Врешь!” Шепот. Опять громкие: “Врешь”. “Право”. “Генеральша!” “А ты думал? десять целковых получил и еще как глинвейном накатила”. Пьяный все завирается больше и больше, в разговоре все появляются женщины самых крупных светских положений. Пьяный врет, полупьяный не верит, но слушает, чтоб завтра самому врать то же самое, ставя себя на место героя, а ребенок все слушает, всему верит и слагает всю эту мерзость в своем сердце.
Мастеровой мальчик тоже видит сцены развращающие, слышит разговоры, распаляющие чувственность; но все, что он видит и слышит, менее грязно и цинично, чем то, что слышит — и всему, в простоте своей, верит мальчик торговый. Мастеровой мальчик видит, как работник “играет” с хозяйской кухаркой, а в этой игре не без широких манипуляций; он знает, кто работникова “полюбовница”, знает, что этот работник под пьяную руку задает и клычку другу своего сердца; но он же видит, с какой искренностью этот работник сожалеет, что ни за что, ни про что оборвал бабу, и еще усерднее гнет свою спину, чтобы чем ни на есть потешить обиженную занапрасно и вернуть мир и любовь в свой незаконный союз. Это грубо, но не более; над этим можно скорбеть, но от этого можно еще ожидать лучшего. Здесь грубый любовник все-таки человек; он, по необузданности своей натуры, оскорбляет связанную с ним женщину, но считает непременным и самым естественным долгом поделиться с нею своим скудным добытком и внесть хоть какую-нибудь долю довольства в бедное житье любимой им рабочей женщины. Они грубы оба, он ее бьет, она его ругает, и между ними стоит пословица: “милые бранятся, только тешатся”. Таковы еще нравы, таково еще развитие. Но все-таки здесь люди: это мужчина, работающий для приводящей его в бешенство, но в то же время и для любящей его (по-своему) женщины, и это женщина, прощающая человеку обиды, вызванные ее обидами, и благодарная ему за его заботы.
Но то ли видит торговый мальчик, наблюдая своих приказчиков и молодцов, ходящих во французских перчатках и английских шляпах? Он видит не одну грубость и грязь, но — ложь и противоестественность. Он слышит о продажной связи, о… взятках, узнает о существовании самого отвратительного разврата и видит свой идеал, свое блаженство в возможности получать угощение и красненькую бумажку. В школу купец не пускает мальчика, и воскресный день для мальчика отличается от будня только тем, что он в праздник раньше оставляет свой теплый войлочек и бежит к ранней обедне. За этим хозяева наблюдают, ибо для них нет никакого убытка встурить ребенка часом раньше, а между тем они таким образом якобы радеют о его душе и о деле Божием. Кроме петербургских магазинов и столичных гостиных дворов, во всех других лавках в воскресенье производится торговля, и мальчики торчат на ногах у дверных притолок. Но и в петербургском Гостином дворе тоже торгуют именно в те часы, когда в воскресных школах идет ученье. Таким образом, участь детей, обучающихся ремеслам, гораздо завиднее участи торговых мальчиков. Первые нас теперь радуют; в их смышленых головенках лежат добрые семена, из которых должны созреть плоды, пригодные для воспитания дальнейшего поколения, а в торговом мальчике по-прежнему все забито, все замерло; кругом его все растлено и заражено рутиною и цинизмом, и ни одного слова чести, ни одной мысли, ни одного атома науки.
Московская пресса в прошлом году четыре или пять раз поднимала вопрос о торговых мальчиках. “Московский курьер” и “Московский вестник” (оба покойники: один умер в одиночестве, другой соединенным с “Русской речью”) выводили обстоятельства, которым не следовало бы запасть и заглохнуть так, как они заглохли. Были даже поименные указания на маститых купцов, систематически заколачивавших насмерть отдаваемых в науку мальчиков. Но… все остается по-старому, даже литература по-старому молчит, как молчала тридцать лет назад.
Русский народ очень любит ставить евреев в образец жадности и своекорыстия. Говорят: “торгуется, как жид”; “он все соки выжмет, как жид” и т. п.; но на днях мы получили “Третий годовой отчет первого субботнего училища для еврейских мальчиков ремесленного и торгового классов в Одессе” и, рассматривая этот интересный документ, призадумались над “жидовскою жадностью” и тороватостью русских торговых классов. Не говорим о том, что торговый класс одесских евреев жертвует деньги на это училище; но в числе 403 человек, обучавшихся там в 1861 году, было сто пятьдесят шесть мальчиков торговых лавок и сорок два приказчика, то есть половина учеников состояла из молодых людей, обучающихся торговле или уже занимающихся ею по найму, и только другую половину составляли ремесленники. У нас же в Петербурге, в Москве и в других городах торговых мальчиков нет в школах. Они и по праздникам или в лавке, или исправляют лакейские обязанности при хозяйском доме.
