Школа была превосходная: в ней “Алмазов занимался с мальчиками, — жена его Вера Николаевна обучала девочек”; а дома у них, вероятно, хозяйствовала экономка. О. Алмазовым “были выписаны картины свящ<енной> истории Шнора и развешаны по стенам”, на что он, мимоходом заметим, едва ли имел право, так как картины эти, кажется, не одобрены для сельских школ. Вера Николаевна “завела рукодельную — первые работы детские положено было начинать с украшений для образов своего дома”, — “так шли дела”, как “вдруг недели через три приезжает в школу инспектор народных училищ”, который получил это место “по просьбе губернатора” за то, что был “исполнителем поручений губернаторши”. Чиновник министерства народного просвещения тотчас же столкнулся с о. Алмазовым, а потом, погостив у Кашеваровой и повидавшись с Болтиным, “либеральный представитель министерства народного просвещения” предоставляет учительские обязанности нигилисту Болтину и нигилистке Кашеваровой и даже считает это “себе за честь”. Каждый, кто имеет хотя малейшее понятие о личном составе людей, служивших по министерству народного просвещения, легко может судить, насколько это типично и похоже на дело? — Алмазов летит в уездный город жаловаться па инспектора, но там ему отвечают: “Что делать — время такое”. Тут явная несообразность, потому что в уездном городе на инспектора жаловаться некому; Алмазов трогает губернский город: опять пошел в ход советник, и опять успешно: архиерей Хрисанф обещал “лично рассмотреть это дело”.

Меж тем нигилисты свирепствуют, и в школе царят ужасы: там водворился Болтин с собакою, которая постоянно лежит у его ног, и “сумасбродная женщина Кашеварова”: они встают и уходят не крестясь; дети забыли при них молиться богу, а между тем их хвалят в газете, издаваемой кем-то “с птичьею фамилиею” (по скромности не сказано: Воробьев, Соловьев, Скворцов или Галкин). Это махинации Лужина, “мещанина из канцелярских служителей” (и чина такого нет). — “К этим убийцам детей присоединяется все враждебное Алмазову и даже бывший благочинный” (205)… Вот какое “народное развращение” (sic! 204) устроил инспектор! Но пока одно дело портилось, — другое налаживалось стараниями Алмазова (215): он скоро “поздравил Веру Николаевну с больницею в селе”… Точно император Вильгельм поздравляет императрицу Августу с разгромом Франции. А тем часом наезжает и архиерей Хрисанф, и наезжает без келейника, — и потому “и (218) особых хлопот по удобрению келейника не нужно”. Архиерей приехал просто и заговорил просто: “Вижу, что храм божий вы любите, но любите ли вы бога? Есть примеры, что люди строят церкви и украшают их, а все-таки плохие христиане” — “враги добра и любви”. Потом он зашел в школу, увидал там Кашеварову с ее скелетом (портрет Сеченова она, должно быть, сюда не принесла) и только что возвратился в губернский город, как Болтин с Кашеваровою были изгнаны, а школа опять перешла к Алмазову. Этот опять к советнику, с просьбою об открытии двух ярмарок в его приходе, с тем чтобы доходы от этих ярмарок употребить на постройку домов для священнослужителей. Об известном вреде ярмарок для сельских нравов о. Алмазов не подумал. Радением и, надо полагать, большим влиянием советника в губернии и это дело сделалось: Алмазов на доходы ярмарочных статей построил все дома и себе “построил еще две комнаты и украсил еще лучше дом, в котором жил” и в котором был намет с крестом над письменным столом в его кабинете. Потом он посылает “теплый возок тройкою” за своими родителями, чтобы они к нему переселились. Пономарь с пономарицею, взглянув на возок, заплакали, а когда сели и обложились подушками, проговорили: “Эко царствие-то небесное!” (224–225). Тепло старичкам показалось — и забредили. Покатили они “с колокольчиком”, что присвоено, нужно заметить, одним должностным лицам да почтовой гоньбе, и “70 верст было переехано”. В Быкове дряхлому пономарю вручают “устроить хор певчих”… Надо полагать: хорош хор мог устроить “старый пономарь”… Алмазова выбирают благочинным; священник Мансветов (опять известная фамилия) говорит речь, в которой (231) признается, что он жил “не потому, что жилось ему, а потому, что хотел и старался жить”. Далее (232) он же заявляет, что “лет сорок тому назад и десятой доли не причащалось, что ныне”. Автор, вероятно, не замечает, что, значит, дела идут не хуже, а лучше…

В новом положении о. Алмазов запирается в свой кабинет, садится под балдахин с крестом и пишет записку об улучшении быта духовенства в его благочинии, в котором, впрочем, и без того все быстро изменяется: “погребение бедного совершается точно так же, как и богатого; так и крещение, так и все; большая часть поборов по приходам упразднена; священники ни одной обедни не служат без проповеди”, — словом, все поднимается и оживляется, “как по мановению волшебной палочки” архиерея Хрисанфа. — В это время Вера Николаевна рождает отцу Алмазову дочь, которую крестят благочестивый Осокин и благочестивая же г-жа Скалон.

Здесь автор, может быть, невзначай, но очень верно и зло характеризует в лице г-жи Скалон все наше “дамское благочестие”. (Разумеется, если тут есть на кого-нибудь намеки, то мы не виноваты в этом ни перед одною г-жою Скалон, как и ни перед одною г-жою Кашеваровою) (238). “Супруги жили вместе лишь для соблюдения внешних приличий (г-н Скалон не любил г-жу Скалон). Жена сначала искала утешения в светских наслаждениях(?!), но когда расточительность мужа сделала их невозможными, она решилась искать религиозных утешений”… Das ist eine alte Geschichte дамских коловращений, разрешаемых в смысле народной пословицы: “на тебе, боже, что нам не гоже”. Вера Николаевна избрала г-жу Скалон восприемницею своей дочери, тем более что муж ее на целых полгода уехал тогда за границу с своей фавориткой, одной модной разводкой, бросившей своего мужа. — Нигилизм в нашем русском обществе вступал уже в это время в “свой период”. Эти положения одно другого лучше: г-жа Скалон была избрана восприемницею, “тем более что муж ее уехал на полгода с разводкой”… Что это значит, — почему “тем более” можно взять восприемницею женщину, которую оставил муж? Что за почет такой жене быть брошенною мужем? Она, может быть, не виновата в этом несчастье, но во всяком случае почета для нее все-таки нет. Ну, а если бы муж г-жи Скалон не уехал, или если бы он уехал менее чем на полгода, или хотя и на полгода, но не с разводкою, то что же: г-жа Скалон тогда “тем менее”, что ли, могла бы годиться в восприемницы?.. Понимает ли г-н автор, что он говорит? Потом — этот нигилизм, вступивший в “свой период”. Но в чей же, как не “свой”, период мог вступать нигилизм, и чем нигилизм ответствен за разводы и за мужей, проматывающих состояние своих жен? Очевидно, г-н автор опять совсем не понимает, что говорит, если он числит браки и разводы по ведомству нигилизма. Известный русский нигилизм этим делом не интересовался, а особенно “в свой период”, когда люди этой школы били на упразднение брака, причем разводы, конечно, уже не нужны. Г-ну автору надо бы сколько-нибудь поближе знать: какое мнение имеет об этих вещах нигилизм? — тогда он не написал бы всех этих несообразностей. Но нежелание вникать в дело и неоправдимая легкомысленность, позволяющая судить о бытовых явлениях, как говорят, “с кондачка”, заставляет автора говорить и еще большие несообразности, даже весьма вредные, если они малосведущим лицом будут приняты на веру. Так, например (240 и 241): по словам г. Ливанова, “наше юношество представляет из себя печальный тип разочарованного и ни во что не верящего сословия (?!) молодых старичков”… “И если вы не хотите погубить своего сына при этом направлении, то отдайте его в какой-нибудь германский университет, где разрушительные принципы нашего времени не жалуются” (sic). Автор, вероятно, хотел сказать “на разрушительные принципы не жалуются”, но сказал, что сами эти “принципы не жалуются”, — и он это хорошо сказал, потому что так око и есть: “разрушительным принципам?” по отношению к вопросам веры в германских университетах не на что жаловаться. Если бы г. Ливанов взял труд прочесть отчет берлинского генерал-супер-интенданта Бюкселя за 1875 год, — так он узнал бы, что там, куда он советует посылать нашу молодежь, “веры нет вовсе”, и нет ее до такой степени, что высшее духовное лицо страны в официальном отчете печатно объявляет об этом во всеобщее сведение, прибавляя, что “это напрасно было бы скрывать”. Вот куда г. Ливанов направляет нашу молодежь, — он шлет ее от нашего маловерия или слабоверия к самому полнейшему рациональному безверию и думает, что стоит за веру!.. Не значит ли это советовать людям — от дождя прятаться в воду?.. И как г. Ливанов не сообразил, что те самые Бюхнер и Фейербах, имена которых он теребит всякий раз, когда хочет назвать каких-нибудь ничтожных, не стоящих его внимания людей, — оба учились в тех самых “германских университетах, где разрушительные принципы нашего времени не жалуются”. Удивительно неосмотрительный автор!