Гриллис не был плохим человеком. Он был добрым мужем и отцом. Он был ученым, свободно говорил на греческом, латыни, французском и испанском. Из него получился бы прекрасный учитель, или библиотекарь, или автор серьезных книг. Его проклятием было то, что он был сыном флотской семьи, чья дружба и влияние в клане Хау поставили его на это место, даже не задумавшись, правильно ли это. Это могущественное влияние сделало Гриллиса лейтенантом в девятнадцать лет, капитаном в двадцать восемь, дало ему в командование «Калифему» и отправило его с американской эскадрой контр-адмирала сэра Брайана Хау, чтобы держать каперов янки в портах во время Фальшивой войны, шедшей уже второй год. Гриллис делал все, что мог, но, не имея ни способностей, ни малейшей склонности к суровой, жестокой жизни на плаву, он метался между чрезмерным потаканием своей команде и чрезмерным применением плети, когда они пугали его своей угрюмой дерзостью.

Таким образом, Гриллис боялся и презирал своих людей и подвергал их ужасам несправедливой, произвольной тирании. Он знал, что они опасно близки к мятежу, и считал их отребьем. Но они не были таковыми. Они были не хуже многих других корабельных команд на королевской службе. Чего Гриллис не мог знать, так это того, что их искреннее и явное презрение к нему было прямым признанием его непригодности к командованию. Они бы стерпели порку от сурового человека, который был суров последовательно, и они бы даже предпочли такого деспота слабому капитану. Но режим Гриллиса заставлял каждого на борту гадать, на чью спину следующей опустится кошка. И, к смертельной опасности для Гриллиса, это касалось и морских пехотинцев, которых пороли наравне со всеми остальными.

Гриллис не знал об этом, но он знал, что корабль функционирует вообще только благодаря профессиональной компетентности штурмана и первого лейтенанта. И вот теперь штурман поносил Гриллиса перед всей командой.

— Сэр, — сказал Гриллис дрожащим голосом, — я на-на-напомню вам… — Но голос Гриллиса сорвался от волнения, он запнулся на слове, и речь замерла у него на губах.

— Ничтожество! — сказал Бэнтри, и по всей орудийной палубе, и до самых топов мачт, и вниз до орлоп-дека побежал шепоток, передавая эту сочную новость от человека к человеку.

Но ни у кого не было времени посмаковать новость, ибо ее прибытие всего на несколько секунд опередило прибытие бортового залпа «Меркюра», когда тот пронесся перед носом «Калифемы». Громоподобная стена дыма вырвалась из французских 12-фунтовых орудий с копьями яркого пламени, и ядра, круша и разрывая, пронеслись от форштевня до кормы. Орудия опрокинулись. Такелаж лопнул. Бимсы треснули. Летящие щепки, длиннее человеческого роста и острые, как бритва, засвистели в воздухе. Рвалась плоть. Хлестала кровь. Люди визжали от боли и ужаса.

*

На борту «Меркюра» капитан фрегата Жан-Бернар Барзан щелкнул пальцами и взревел от радости, видя, как нос англичанина приближается все ближе и ближе. Саксы были обмануты и разбиты.

— Дети мои! Мои храбрые мальчики! — кричал Барзан и щипал своих офицеров за щеки. Он дергал их за носы и хлопал по спинам. Они смеялись от радости и любви к нему. Он спрыгнул по трапу на орудийную палубу и призвал прокричать троекратное «ура» в честь Франции, «Меркюра» и Свободы.

Люди отвернулись от своих орудий и взревели три раза, в такт взмахам шляпы Барзана. Они ухмылялись, кричали ему и махали руками, а Барзан бегал от орудия к орудию, находя слово для каждого, потому что он знал имена и прозвища каждой души на борту, и они знали его.

Они знали, что он вышел в море, едва научившись ходить, и что он служил во флоте Людовика Бурбона до свободы 1793 года. Они знали, что Барзан (простой моряк) был высоко вознесен в новом республиканском флоте, и они знали, как сильно он этого заслуживал. Не было ни одного дела, которое они могли бы сделать, а он не мог бы сделать лучше, будь то крепление паруса, сплетение каната или наводка орудия. Он был великолепным моряком, он дрался как дюжина дьяволов и, прежде всего, он обладал даром вдохновлять людей следовать за собой.

Какая разница, что он не умел ни читать, ни писать, ни возиться с секстантом и картами? Для этого у него были другие. Какая разница, что он никогда не мылся и не умывался? За это его любили еще больше. Какая разница, что он напивался? Разве любой на его месте не поступил бы так же, будь у него такая возможность? Какая разница, что он гонял их как лошадей? Себя он гонял еще сильнее.

А гонял их Барзан и впрямь нещадно. Он гонял их беспрестанно, с самого 29 июня, когда «Меркюр» прорвал блокаду Бреста вместе с тремя другими фрегатами эскадры контр-адмирала Вернье. Как знал каждый, основной задачей было найти эскадру сэра Брайана Хау и разгромить ее. Это позволило бы американцам возобновить свою торговую войну против англичан. Это произвело бы впечатление на американцев французской морской мощью и подкрепило бы дипломатические усилия, предпринимаемые в Вашингтоне, чтобы обеспечить активное участие Америки в войне, гарантируя Франции безграничные ресурсы этого могучего континента: зерно, лес, хлопок, табак и неисчислимые минеральные богатства.

За два с половиной месяца, которые эскадра Вернье провела в широкой Атлантике, его корабли получили бесценную возможность вышколить свои команды и достичь полной боеготовности. Такой возможности саксы редко предоставляли французскому флоту, и ни один корабль в эскадре не извлек из нее большей пользы, чем «Меркюр».

По прибытии к берегам Америки Вернье признал превосходную выучку «Меркюра», предоставив Барзану право действовать самостоятельно, ведя разведку впереди эскадры с целью обнаружения отделившихся кораблей британской эскадры и заманивания их в бой с основными силами. Было известно, что британцы использовали свои корабли поодиночке, чтобы прикрывать длинное восточное побережье Соединенных Штатов, поскольку единственный военный корабль нового флота Соединенных Штатов, тяжелый фрегат «Декларейшн оф Индепенденс» (тридцать шесть 24-фунтовых орудий), все еще находился в ремонте в бостонской гавани после повреждений, полученных в бою пятью месяцами ранее, когда, по утверждению американцев, «Декларейшн» потопил британский фрегат «Фиандра».

Отсюда и тактика Барзана при обнаружении «Калифемы» в десять часов утра 15 сентября, когда, вопреки всем своим склонностям, Барзан немедленно изменил курс, казалось бы, убегая от англичанина, но на самом деле направляясь туда, где эскадра Вернье ждала в засаде, чтобы обрушить орудия четырех французских фрегатов на одного врага.

Так «Меркюр», неся все паруса, вел «Калифему» в погоне до четырех часов пополудни, и каждую минуту этого пути Жан-Бернар Барзан проклинал, хмурился и мерил шагами свой квартердек, а его офицеры делали ставки, сколько времени пройдет, прежде чем он наплюет на приказы и обезветрит марсели, чтобы позволить англичанам догнать его для боя, которого Барзан так жаждал.

— Merde! — сказал он наконец и рыкнул на рулевого: — La barre en haut! — Руль на борт!

Других приказов не потребовалось. Его люди знали, что нужно, и бросились выполнять поворот фордевинд, чтобы лечь на курс для боя с англичанами. Как всегда, на борту «Меркюра», люди выкладывались полностью. Наказания как таковые никогда не требовались, ибо те, кто, по общему мнению, подводил Mon capitaine, получали скорую расправу от своих же товарищей на нижних палубах.

Полчаса спустя, в окружении офицеров, пляшущих от восторга, Барзан провел свой корабль перед самым носом врага, идя к ветру так круто, как не осмелился бы ни один другой, и видел, как его канониры стреляют в широкий круглый нос «Калифемы» с ее блестящей позолоченной носовой фигурой, торчащим бушпритом и массивными якорями, подвешенными к крамболам по обоим бортам. Хлоп-хлоп! — ответили погонные орудия врага, но в остальном ни одна пушка не выстрелила, когда «Меркюр» прошел на виду у бакбортовой батареи противника, которую саксы даже не приготовили к бою. Таким образом, атака Барзана была безупречна, а англичане полностью обмануты.