— А-а-апчхи! — мой чих заставил подпрыгнуть дремавшего на прилавке кота. Вылитый мой Герасим, только рыжий и с надменной мордой потомственного аристократа.

— Будьте здоровы, Тамара Васильевна! — раздался голос откуда-то из глубины магазина. — Вы как всегда вовремя!

Алексей Семёнович выплыл из-за стеллажей, как призрак из старинной сказки — худой, в очках-велосипедах, с неизменной бабочкой на шее. Сколько я его помню, он всегда выглядел одинаково, будто время в этой лавке остановилось не только для вещей, но и для людей.

— И вам не хворать! Ой, батюшки-святы, - протянула я, медленно двигаясь вдоль полок. Лишь ничего не разбить. — Всё у вас, смотрю, по-прежнему, Алексей Семёнович. Как в музее, честно слово!

А сама глаз не могу оторвать от знакомых сокровищ. Вот старинные часы с кукушкой - интересно, жива ли ещё эта птичка? Рядом - фарфоровая балерина, хрупкая, как пушинка. Ядрёна вошь, до чего ж похожа на Эллочку Розову, подружайку мою заклятую, в молодости, конечно… А эти часы с маятником... Тик-так, тик-так - гипнотический ритм, словно метроном отсчитывает такты чьей-то жизни.

— Представляете, - продолжил Алексей Семёнович, протирая очки большим клетчатым платком, - буквально вчера получил такую вещицу... занятную и подумал о вас.

"Да чтоб меня!" - я остановилась перед витриной с брошками. Какая красота! Вот эта, с камешками, прям как у моей бабушки была. А серебряная стрекоза - ну точь-в-точь как в довоенном журнале мод! Хочу…

— Тамара Васильевна, - Алексей Семёнович деликатно кашлянул, возвращая меня из воспоминаний. — Взгляните-ка...

И тут он достал её, шкатулку. Старинную, всю такую резную, с перламутровыми вставочками. Ёксель-моксель, аж дух захватило! На крышке - узор из виноградных лоз, каждый листочек будто живой. По бокам - амурчики порхают, а замочек... замочек-то какой!

— Ну-ка, ну-ка, - я протянула руки, а они, зараза такая, так и трясутся от волнения. А почему, и сама не знаю…

Алексей Семёнович бережно передал мне шкатулку, а сам улыбается загадочно. И ключик протягивает на цепочке. Ключик поблёскивает! И кот его рыжий тоже смотрит так внимательно, будто что-то знает.

— Вот прям щас-щас... - пробормотала я, пытаясь открыть крышку. А замочек-то старый, капризный. Вставила ключ. Покрутила туда-сюда - не поддаётся, паршивец! Только со второго раза справилась.

И тут... Матушки мои! Сердце так забилось, аж в ушах зашумело. На самом верху - фотокарточка. Старая, пожелтевшая... А с неё - глаза. Те самые глаза, которые я столько раз видела на афишах...

— Майа... - начала я, а у самой во рту всё пересохло.

— Шелогубина, - договорил Алексей Семёнович, поправляя свою бабочку. — Да, это она. Подлинная фотография, между прочим. Из личного её архива. С автографом.

— Не может быть…

— Может! Всё, что в шкатулке, включая саму шкатулку, принадлежало ей!

В шкатулке, вижу, ещё какие-то украшения лежат, но я даже глядеть на них не могу - всё на фотокарточку смотрю.

Ох, коварный! Он ведь знает, что деваться мне некуда, какую бы цену не заломил несусветную.

Хотя... Ядрить-колотить, была не была!

— Беру! - выпалила я, пока не передумала.

***

Сокровища памяти

Господи, как я бежала домой!

"Прям как девчонка со своей новой куклой," - усмехнулась я, поднимаясь по лестнице. Лифт застрял где-то на верхах, и я не стала его дожидаться! Ноги, предатели, уже не те, что раньше - на третьем этаже пришлось передохнуть.

В квартире первым делом - чайник на плиту.

— Такие дела без чая не делаются, - приговаривала я, бережно устраивая шкатулку на столе. Герасим мой тут же запрыгнул рядом - тоже, видать, интересно ему.

— Ну-с, давайте знакомиться, - прошептала я, открывая крышку. Сердце, зараза такая, опять заколотилось, как у девочки на первом свидании.

Первой достала фотокарточку. Майа... Да та самая! Майа Шелогубина. Чёрно-белая фотография, а глаза будто живые смотрят. Блестят. Прима, примадонна! Кумир, на которого я равнялась. Великая актриса, женщина, человек...

— Боже ты мой, сколько же это лет прошло? - я провела пальцем по глянцевой поверхности. Герасим мурлыкнул что-то на своём, кошачьем. — Я ведь ею просто бредила, Гераська, - почесала кота за ухом. — Выросла на ней, подражала. Каждую роль помню! Вот на этой фотографии она в роли Анны Карениной. А серьги, глянь-ка... Батюшки-святы!

Достала серьги - тонкая работа, жемчуг чуть поблёкший. В них она играла "Чайку". Бусы... да в них же она "Василису Прекрасную" играла! А вот и зеркальце - серебряное, с гравировкой. И заколка... Та самая, легендарная, с камешками.

— Каждая её роль становилась событием, Гераська, - продолжала я свой монолог перед котом. — Люди плакали на её спектаклях, смеялись, влюблялись... А помнишь... Ой, что это я, ты ж тогда ещё не родился.

Чайник засвистел, но я даже не пошевелилась.

— Что с ней стало? Постарела, конечно же, впрочем, как и все мы. Тоже ж человек. Но самое интересное дальше - в один день она просто исчезла! Что, где, как – никто не знает. Может, не смогла она, не выдержала жизни в забвении, без сцены... Ох, как я её понимаю!

Примерила перед зеркалом заколку. Седина, морщины... А глаза - всё те же, девчоночьи.

— Театр... - вздохнула я. —Трагедии, комедии – всё было моим. Когда выходишь на сцену, слышишь дыхание зала, чувствуешь тепло от прожектора на лице – это не передать словами. Ты становишься кем-то другим. Ты можешь быть кем угодно…

Герасим потёрся о руку, будто понимал.

— Поклонники носили цветы, закидывали подарками, писали письма, стихи... Влюблялись, сходили с ума… А потом... Всё закончилось. Пришла пора играть старух и бабок-ёжек. Но! Я и этому была рада, Герасим! Лишь бы на сцене! Да…

Достала бусы, примерила. В зеркале отразилась постаревшая женщина с всё ещё прямой спиной и гордо поднятой головой.

— Но потом здоровье уже не позволяло играть... - я смахнула непрошеную слезу. — Эх, Томка, Томка! Ишь, разнюнилась на старости лет! А ну-ка, Герасим Тамарьевич, будете моим зрителем. Сейчас я вам... - и начала читать монолог Раневской, который помнила наизусть всю жизнь.

А в шкатулке, среди украшений, фотография Майи Шелогубиной словно улыбалась своей особенной, будто всё понимающей, улыбкой.

После бурного вечера воспоминаний и монологов я чувствовала себя как после премьеры — выжатая, но счастливая. Чай давно остыл в чашке, и мысли медленно замедляли свой бег.

Серьги, снятые дрожащими пальцами, тихо звякнули о столик — такие лёгкие днём, сейчас казались тяжёлыми, почти свинцовыми, словно вобрали в себя груз всего пережитого дня.

— Что, красавица, — прошептала я своему отражению, расстёгивая бусы, — наигралась?

Слабая улыбка тронула губы, но глаза остались серьёзными. Шкатулка приняла украшения с тихим, почти музыкальным звоном. Щелчок замка — и сокровища Майи снова скрылись во тьме.

Но что-то удержало мою руку на крышке. На самом дне шкатулки, будто спрятавшись в бархатном углу, лежал он — старинный гребень из потемневшего дерева. Такой простой, почти неприметный, но весьма изящный, с тонкой и необычной резьбой.

Я достала его и провела пальцами по гладким зубчикам. Гребень показался мне тёплым, будто он ещё хранил тепло рук былой хозяйки. Я вздохнула и, не торопясь, начала расчёсывать свои волосы. Гребень легко проходил сквозь седые пряди, словно приглаживая и мысли, и усталость.

Герасим запрыгнул на стол и потянулся к мне, ткнувшись влажным носом в руку.

— Чего тебе, Герась? — тихо спросила я.

Он мяукнул требовательно, распушив свой полосатый хвост.

— Ах, ты ж барин! И тебя, что ли, причесать? Вот так, вот так, — пробормотала я себе под нос.

Гребень мягко скользнул по его спине. Он зажмурился от удовольствия, прижав уши, и замурлыкал так громко, что, казалось, затрясся весь стол.