Итак: Р<ильке> был ребенок, как все, и юноша, как все. Но как же вышло, что из него вырос человек не такой, как все: такой, как не все, один такой? Как это объясняет зять? Сегодня как все, завтра как все, послезавтра и т. д., и вдруг — единственный в своем роде? По воле небес или как? Либо Р<ильке> никогда не был как все, а всегда был единственный и одинокий, либо он никогда не стал таковым. То, что он никогда не стал таковым, опровергается самим фактом: книгой (лживой), написанной о нем Зибером.
Все лживо, все глупо и тупо. Потому что у нас есть еще и слово самого Рильке о его детстве и юности — слово, карающее каждую Зиберову ложь.
(Предисловие: «Конечно, у меня всего один голос, но я надеюсь» и т. д.[940] — Нет, у тебя нет голоса: вся твоя писанина смолкает, когда говорит Р<ильке> в «Уроке гимнастики».)
_____
«…Придется смириться с тем фактом, что юный Рильке не был вундеркиндом…»[941] (NB! Вундеркиндом — нет, просто — чудом{242}). «У него, собственно, не было тяжелой юности в том смысле, как мы, современные люди, это понимаем»[942] (NB! «современные люди» — и Рильке!). «О его юности нельзя написать роман (вероятно, „роман“ — мера величия для зятя), а если это сделать, придется его идеализировать»[943] (NB! Боже упаси, если за это возьмется такой, как Зибер!). «Рене Рильке не персонаж романа, а избалованный ребенок и сентиментальный юнец»[944].
…«Свои стихи, когда их никто не хотел, он раздаривал даже (!) народу»[945] — это уже низость, и, вымолвив это слово, я чувствую себя теперь совершенно спокойно…
Суровый приговор: богохульство, мягкий — низость. Мой заголовок (приговор) к этой книге: Le génie aux mains d’un gendre{243}: зятева писанина.
_____
Ну а — Рут, перво-последнее рождественское дитя Рильке{244} [946]. Ведь книга посвящена ей. А посвящение все проясняет: Моей жене Рут Зибер-Рильке.
Не так, как сделал бы Эккерман[947]:
Его дочери. Рут Рильке.
Дочь Рильке? Нет. Жена зятя.
_____
Да, милая госпожа, я охотно перевела бы эту книгу, если бы мне разрешили лишь одну эту мою строчку:
On n’est jamais aussi bien trahi que par les siens{245} [948].
(A кроме того, я хотела бы припечатать эти слова на лоб Зиберу и К°, лиловыми чернилами — чернилами зиберовой писанины. Но нет, такие пишут прямо на пишущей машинке!)
Милая госпожа, какой высоко и пламенно счастливой{246} я чувствовала бы себя, если бы могла это запечатлеть — написать, нет: прокричать обоим (они не заслуживают заглавного О)! Но до открытого письма дело, скорей всего, не дойдет (а, может, все же дойдет: я слишком одинока в моем возмущении!) — ведь эти двое решают всё (зиберовы руки прикасаются к его бумагам!) — а ведь еще два года назад мы с Рут вели речь о «La Russie de R.M. R<ilke>» (может, Вы еще помните мой замысел. Книга о России Рильке, «Россия и Рильке» — книга, уже ведь написанная, осуществленная. Самое подлинное, что когда-либо было написано о России — той, что свыше. Небесной России!{247}). Рут была очень любезна и приветлива (я просила ее доверить мне большую работу и доставить большую радость — перевод писем Рильке на французский язык)[949] — «папочка»[950], «доченька» (в ее письме куда больше говорилось о ее детях, чем о ее отце) — да, да, ладушки{248} — все мелко и пристойно — ничего о Р<ильке>, совсем округло и гладко, я утешилась тем, что многие люди (женщины — реже) вообще не умеют писать, что они пишут неверно[951], я взбунтовалась против этого уродливого чуда: его дочь — и такая обычная, почти — пошлая{249}.
И затем — после всех этих «папочек» и «ладушек» — дружеская просьба: прислать нам все мои письма Р<ильке>, желательно оригиналы, а если нельзя, то копии, не для того чтобы их тотчас печатать, — лишь на хранение.
Поверьте мне, милая госпожа (только-чудо-доверие! Не чудо-отказ{250}), если бы в Рут было что-то от Р<ильке>, — я это почувствовала бы и исполнила бы ее просьбу, прежде чем она ее вымолвила, но написавшей это сиротоприютское письмо{251} — мои письма Р<ильке>? — нет. Я промолчала. И она промолчала[952].
Так ничего и не получилось у меня с Р<ильке> — с этой работой. Может, еще получится. Может, я все-таки соберусь с духом и, подавив мое отвращение, пошлю зиберовой компании письма (копии, разумеется). Из любви к Р<ильке> и его произведениям, из верности ему и им. (Но сделать это мне будет теперь тяжелее, чем раньше.)
Что Вы скажете на это? Что посоветуете?
О книге зятя вообще нет речи. Чтобы перевести, надо, по меньшей мере, перенести{252}.
_____
Дорогая госпожа Нанни, это ответ на Ваше милое письмо, которое мне переслали, — я давно уже (к сожалению!) покинула Медон-Валь-Флёри[953]. (Его Медон[954], теперь там как раз реставрируют дом Родена[955].)
Напишите мне скоро еще, мне так хотелось бы знать, что я не одинока в моем возмущении.
_____
Завтра я должна буду отказаться от перевода — моя покровительница огорчится — да и другую работу я опять-таки не получу быстро (достаточно трудно), но: ничего не поделаешь. Я не могу и не хочу такой работы — Боже упаси такое мочь и хотеть!
Обнимаю Вас от всей души. Фотографии Рильке[956] доставили мне огромную, глубокую и грустную радость.
Марина
Милая госпожа, прочтите, пожалуйста, эту книгу еще раз ради меня — я читала ее два раза подряд — может быть, я все-таки грежу и вычитываю не то, что в ней сказано.
Напишите мне Ваше первое впечатление[957].
Знаете ли Вы обоих лично? Как они выглядят, зять и его супруга? Как они относились к Р<ильке>. Выносил ли Р<ильке> — Зибера? Возможно, это какая-то личная месть?[958] Месть дурного большинства, ибо есть и хорошее: народ, то есть нечто большее, чем большинство, неисчислимое! — то, что соприкасается с таким, как Рильке, и никогда не доверяет такому, как Зибер.
