Мне кажется, я могла бы жить — месяцы! Только бы знать, что Вы в Москве, ходите по тем же улицам, — счастливы! — Я так сильно в Вас, что как-то могла бы — без Вас, — только знать бы, что Вы изредка обо мне думаете и что однажды, подумав сильней, придете.

Но довольно об этом! (Как страшно, что эти строки, пронизанные ужасом разлуки, Вы будете читать уже по совершении ее, — как страшно для меня!)

— Халат устроен, старуха уломана. — Молодец я?! — Но я та́к просила, у меня был такой убедительный голос, что и каменная баба не отказала бы!

Так — клянусь Богом — умирающий просит воды.

Ваш халат будет шиться в подвале — аристократическими руками — вата с моей шубы — подкладка из моего платья — сам он — халат — из Туркестана, украден в прошлом году моими руками в одном доме, где со мною плохо обращались.

— Родословная! —

Впервые — НЗК-2. С. 226–227 (не полностью, с разночтениями); см. также: Письма 1905–1923. С. 319–320. Печ. полностью впервые по беловому автографу (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 1, ед. хр. 27, л. 1–2). Публ., подгот. текста и коммент. Е.И. Лубянниковой.

Письмо не дописано и не отправлено.

<10/23 декабря 1921 г., Москва>

                        Дорогая Надежда Александровна!

Аля больна (бронхит) — потому не прихожу.

— Соскучилась.

Выхожу только по крайним необходимостям (дрова, издатели[905]), ибо всё остальное время топлю печку, — до 5 ч<асов> утра.

Если бы Вы пришли, была бы рада, у меня такое странное воспоминание о нашей встрече[906].

Аля сказала: «Тело как кисея, любовь — как стена», и еще: «Снегурочка в последнюю минуту таянья»[907].

А я что скажу?

Давайте во вторник, в Ваш час, — в 8 ч<асов>. Буду ждать. — Целую.

                                                             МЦ.

Москва, 10-го р<усского> декабря 1921, пятница.

Письмо хранится в РГАЛИ (ф. 237, оп. 2, ед. хр. 267, л. 1). Печ. по рукописи публикации: Лубянникова Е.И. К истории отношений М.И. Цветаевой и Н.А. Нолле-Коган: Новые материалы (в печати). Публ., подгот. текста и коммент. Е.И. Лубянниковой.

Это — единственное из реально сохранившихся писем Цветаевой к данному адресату. Опубликованный по сводным тетрадям и условно датированный «декабрем 1921 года» текст наброска более раннего письма Цветаевой к Нолле-Коган (см.: Письма 1905–1923. С. 430–131), таким образом, может быть датирован более строго: до 10 декабря 1921 ст. ст.

Об отношениях Цветаевой и Н.А. Нолле-Коган см.: Письма 1905–1923. С. 430–434; Лубянникова Е.И. Из неизданной переписки сестер Цветаевых [Письма А.И. Цветаевой к М.И. Цветаевой 1925 и 1937 гг.] // 1910 — год вступления Марины Цветаевой в литературу: XVI Международная научно-тематическая конференция (8-10 октября 2010 г.): Сб. докладов. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2012. С. 349–377.

                           Милый Михаил Лазаревич,

Мне нездоровится, не могу сама придти. Не откажитесь выдать деньги моему мужу, Сергею Яковлевичу Эфрону, и удовлетворитесь пока прилагаемой распиской, которую я на днях заменю настоящей[908].

С приветом.

М. Цветаева

16-го февр<аля> 1924 г.

Печ. впервые. Письмо хранится в фонде Комитета по улучшению быта русских писателей и журналистов, проживающих в Чехословакии (РГАЛИ, ф. 1568, оп. 1, ед. хр. 265, л. 1).

Вшеноры, 19-го декабря 1924 г.

                           Многоуважаемый Михаил Лазаревич,

Говорила о деле О<льги> Е<лисеевны> Кобасиной-Черновой с Евгением Александровичем Ляцким[909]. Прилагаю его ответ, из которого ясно, что министерство осведомлено о местопребывании Черновой и тем не менее ссуду ей выдает[910].

Сообщите, как мне (или моему мужу) получить у Вас причитающуюся Ольге Елисеевне сумму. Возможно, что Вам удобнее переслать ее Черновой непосредственно[911].

Ее адрес:

Paris Rue Delambre, 15

Hôtel des Ecoles

Madame Olga Černova

(на чешской орфографии настаиваю, ибо паспорт чешский<).>

Буду Вам благодарна, если не задержите ответа.

С уважением

                                                    М. Цветаева-Эфрон

Мой адр<ес>:

P.S. Všenory, č<islo> 23 (p.p. Dobřichovice)

Печ. впервые. Письмо хранится в фонде Комитета по улучшению быта русских писателей и журналистов, проживающих в Чехословакии (РГАЛИ, ф. 1568, оп. 1, ед. хр. 265, л. 3-3об).

Неизвестному (1)[912]

<Февраль 1927 г.>[913]

                                На будущее

Как только я увидела Вас, увидела этот резко очерченный профиль, я сразу поняла: он, нет, это — мое.

«Мое» — не физически, мое душевно.

Я беру Вас в свою мечту о жизни, не в свою жизнь. Не в свою жизнь беру я Вас — у меня, думаю, ее и нет, а если бы и была — не моя! — я Вас все равно беру не в свою жизнь, а в свою мечту о жизни.

Знаете ли, друг, что есть немецкий потусторонний мир, придуманный по-немецки? То есть мой.

Когда я вырасту, то есть когда умру… Так я представляю себе смерть. Вот что для меня смерть.

Дорогое дитя, чем ты занимаешься в Париже (в жизни, потому что Париж и есть жизнь).

Одно я знаю точно: если бы ты знал дорогу к Р<ильке>, ты меня прямо сегодня, и через год также, Н., отвел бы к нему — до ворот или (даже) до самого порога.

Одно знай и ты, друг, что ты никогда не будешь по-настоящему страдать из-за меня.

Думаю ли я о тебе? (14 февраля). Да, думаю — ровно столько, сколько ты обо мне.

Да! Еще одно! Мы с тобой два заговорщика, мы по малейшим приметам — без примет! — узнали друг друга. Заговор того мира против этого, протест против настоящего.

Дорогое дитя, если бы завтра мне умирать, я позвала бы тебя, еще позавчера мною невиденного, неслучившегося.

16 февраля

На другого человека нужно не только <нрзб.>, но и мужество. А оно у тебя есть, потому что ты чувствуешь, что легко быть не может — по крайней мере, впечатление такое[914].

Удивительно, что латинские буквы у тебя выглядят готически — заостренные, угловатые, зубчатые <вариант: что ты пишешь латинским шрифтом, а выглядит он как готический.>

Удивительно: нет. Очень по-германски.