…Не думайте que je tombe en religion{65} — я была бы не я — этого со мной никогда не будет — у меня с Богом свой счет, к нему — свой ход, который мимо и через — над моей головой (как сказал поэт Макс Волошин обо мне, 16-летней) двойной свет: последнего язычества и первого христианства — а может быть, как я сама сказала — двадцати лет:
Оттого и плачу много,
Оттого —
Что взлюбила больше Бога
— Ожидаю: Ариадна! мы должны еще встретиться на этой земле, в этой части света. Думайте. Помните что если Вы будете в Париже, мы открыто можем встречаться: я (тьфу, тьфу не сглазить!) на полной свободе, даже не (тьфу, тьфу!) à la disposition{66}, -хожу ко всем и ко мне все ходят. Бояться меня нечего, но м<ожет> б<ыть> — и говорить (по семейным соображениям) об этих встречах — если будут — не для чего, — зачем смущать? Окружающий Вас мир живет общественным мнением. Ну́, Вам виднее будет, если это «будет» — будет.
Пишите.
И работайте на встречу: я здесь, во всяком случае, до весны — но навряд ли дольше чем до весны. (Об этом — молчите.) Потом — не увидимся никогда.
Жду письма.
Мы с деревцем Вас обнимаем: я — руками, оно — ветвями, а го́ловы у нас одинаково — двуцветные — с двойным светом…
М.
Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 82–84. СС-7. С. 510–512. Печ. по СС-7.
40-37. А.А. Тесковой
Vanves (Seine)
65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin
17-го ноября 1937 г., четверг[174]
Дорогая Анна Антоновна,
Отвечаю сразу: С<ергей> Я<ковлевич> не при чем[175]: та́к, как он жил с нами этим летом на́ море, мог жить только человек с спокойной совестью, а он — живая совесть. Еще 1-го Октября мы с ним хотели отказаться от квартиры и строили всякие планы на эту зиму. Кроме того, я его знаю с 5-го мая 1911 г<ода>, то есть — 26 лет.
Полиция мне, в конце допроса, длившегося с утра до позднего вечера[176], сказала: — если бы он был здесь, он бы остался на свободе, — он нам необходим только как звено дознания.
Это у следователя, изведенного за долгий день не меньше меня, вместе с: parole d’honneur!{67} — вырвалось.
С их слов он по другим делам был связан с людьми, к<отор>ые «ont fait un mauvais coup»{68}. Вот всё, что я об этом знаю.
Скажу Вам то, что сказала в Sûreté{69} — тем: — C’est le plus noble, le plus loyal et le plus humain des hommes{70} [177].
В правых кругах, среди его бывших (да и оставшихся: пребывших!) друзей, читателей Возрождения, полное возмущение Возрождением, особенно подлейшим интервью П<етра> П<етровича> Сувчинского, где он его аттестует «неумным, неталантливым» с кличкой «верблюд» — за смесь патетизма и глупости[178]. Один такой читатель сказал, что при встрече с Сувчинским набьет ему морду, а другой — что «войди сейчас С<ергей> Я<ковлевич> в мою квартиру, я не только бы не испугался, а обрадовался бы и сделал для него всё, что мог».
И это — правые: его идейные противники.
_____
Ко мне — полное сочувствие, и вне всякой двусмысленности: ты, де, жертва… Нет, все любящие меня любят и уважают и его. Чудесно ведут себя женщины, не верящие. Мужчины же — знают как и кем пишутся газеты.
Словом, дорогая Анна Антоновна, будьте совершенно спокойны: ни в чем низком, недостойном, бесчеловечном он не участвовал. Вы помните его глаза? С такими глазами умирают, а не убивают. Над ним еще в Армии смеялись, что всех спасает от расстрела. Он весь — свои глаза.
_____
Было очень плохо, я совсем умирала от атмосферы «Бесов» и особенно «Der Prozess» — Kafka[179] — к<оторо>го читала летом. Не ела, не спала, — умирала. А потом пришел мой редактор Фондаминский[180] и сказал: — Его нет во Франции, а Вы ни в чем не виноваты — в чем же дело?! — и я воскресла, и теперь живу, хотя — все-таки — с трудом. (В те дни — и даже недели — я не прочла и не написала ни строки, я была убита, и первое, чему я (чуть-чуть!) обрадовалась, была природа: река на закате: невинность воды…)
Много, много работы по дому: налаживание печей (перекличка с Вашей печкой…), починка вещей к зиме, отдача лишнего — а сколько его!
Мур учится с учителем, в школу его сейчас невозможно из-за франц<узских> газет, где «всё» было пропечатано. Учитель (бывший морской офицер, русский из немцев) — преданный, помогает.
…Было четверо, стало двое. Дом ужасно печален, из покинутой (навсегда!) комнаты дует нечеловеческим холодом. Висят осиротевшие старые пиджаки.
_____
Читали ли Вы «Vie de Ste-Thérèse de l’Enfant Jésus» (la petite Ste-Thérèse) écrite par elle même?{71} [181] Если нет — пришлю. Она умерла в 1894 г., прожив двадцать четыре года и оставшись четырехлетней. — Ответьте. —
_____
Конечно Кассандра (и та[182] и эта! И конечно — руины. У меня вещее сердце при слепых глазах: я всё — и ничего — не знаю.
Леонардовскую Кассандру я страстно любила, когда ее читала: шестнадцати лет. У нее ведь тоже Sehnsucht: die Sucht nacht dem Sehnen{72}: тоска по тоске.
Обнимаю Вас и жду скорой весточки.
М.
Одна моя бельгийская (русская) приятельница[183] прислала мне цветущее деревце (азалию) с подписью: Ваша сейчас и через сто лет. — Имя. —
Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 283–285. Печ. по тексту первой публикации.
41-37. В.Л. Андрееву
Vanves (Seine)
65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin
4-го декабря 1937 г., суббота
Дорогой Вадим,
Сердечное спасибо за привет и приход. Страшно жаль, что не застала — много бы Вам рассказала — и страшного и смешного.
Если можете — достаньте где-нибудь Le Procès — Kafka[184] (недавно умершего изумительного чешского писателя) — это я — в те́ дни[185]. А книга эта была последняя, которую я читала до. Читала ее на Океане[186], — под блеск, и шум, и говор волн — но волны прошли, а процесс остался. И даже сбылся[187].
