— Ins Herz, zurück! Dort wisst du’s besser finden!
{34} [116] Была на выставке. Эти фигуры — работа женская[117]. Сов<етский> павильон похож на эти фигуры: есть — эти фигуры. А немецкий павильон есть крематорий + Wertheim{35}. Первый жизнь, второй смерть, причем не моя жизнь и не моя смерть, но всё же — жизнь и смерть. И всякий живой — та́к скажет. Видела 5 павильонов — на это ушло 4 часа — причем на советский добрых два. Если интересно — обещаю написать подробно. (А, догадалась! Первый — жизнь, второй — мертвечина: мертвецкая.) Павильон не германский, а прусский и мог бы быть (кроме технических новоизобретений) в 1900 году. Не фигуры по стенам, а идолы. Кто строил и устраивал???
_____
Неужели Вы не приедете на выставку? И неужели приедете — когда меня не будет? (Если уеду — то в начале июля до конца сентября. Есть надежда на Океан, который для меня Мурино младенчество — и встречи с Рильке…)
А это — мой павильон. (И фон и передний план. А сижу — сама я: в другом образе…)[118]
_____
От Али частые письма. Пока — работа эпизодическая, часто анонимная, но хорошо оплаченная, сейчас едет с сестрой С<ергея> Я<ковлевича> (с которой живет) в деревню, а осенью надеется на штатное место в Revue de Moscou. Очень довольна своей жизнью. Пишет, что скучает, но если бы была способна на настоящую «скуку» (любовь) — не уехала бы. Кроме того, четыре года ежедневно доказывала мне свое равнодушие — чтобы не сказать хуже… Дай ей Бог.
_____
Очень много нужно Вам написать, дорогая Анна Антоновна, но у меня срочная перебелка рукописи ПУШКИН И ПУГАЧЕВ для нового большого серьезного русск<ого> журнала «Русские Записки»[119], имеющего выходить в Шанхае. Если есть вид мариенбадского дома, где жил Гёте — пришлите! Хотелось бы также хороший его старый портрет. Пишите! Целую, всегда помню и всегда люблю.
М.
В Мариенбаде, увы, не была никогда. Дед и мать (девочкой) — постоянно.
Впервые — Письма к Анне Тесковой. 1969. С. 153 (с купюрами). СС-6. С. 452. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 275–277.
29-37. В.И. Лебедеву
Vanves (Seine) 65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin
23-го июня 1937 г. среда
Дорогой Владимир Иванович,
Наконец-то Вы слышите мой голос — что́ вовсе не значит, что я Вас забыла. Вспоминала Вас — на выставке[120] — на дивном сов<етском> фильме Юность Пушкина[121] — все дни «процесса» восьми (NB! на выставке на одной из стенных картин — чуть ли не в человеческий рост — Т<ухаче>вский: видела за несколько дней до казни, не знаю убрали ли его)[122] — совсем недавно, при оправдании Алексеева с защитником-Керенским[123]… Мне очень недостает Вашего молниеносного отзыва на всякое событие.
Вы уже наверное знаете, что мы, кажется (тьфу, тьфу, не сглазить!) все вместе: Маргарита Николаевна, Ируся, Мур и я — а наездами и С<ергей> Я<ковлевич> — будем жить в Lacanau, под Бордо, с огромным плажем, огромным лесом и даже озерами. Едем приблизительно в одно время, т. е. после «детских» (кавычки — для Ируси[124]) экзаменов, — до 10-го. Едем мы — на свою «виллу», т.е. cabanon[125] в саду, М<аргарита> Н<иколаевна> с Ирусей в пансион, кажется — очень хороший.
— Дай Бог!
От Али постоянные письма. Нажила себя 2 сухих плеврита (уезжала не было ни одного) с ежедневной t° и сильным похудением. Сейчас едет в Архангельское, с сестрой С<ергея> Я<ковлевича>, а потом поступает на штатную службу в Revue de Moscou (не Journal) — рисовать, переводить, писать свое. Жизнью очень довольна, хотя были уже маленькие разочарования, о которых — устно, но которые она первая же приветствует, ибо «никогда нельзя проявить достаточно бдительности» (по-моему — доверия.) Круга людей, среди к<оторо>го она живет — я не вижу: пишет только о родных и не называет ни одного нового имени, а зная ее, сомневаюсь, чтобы их не́ было… В общем — довольна, а наладится служба (пока была только эпизодическая работа) — вживется (и сживется) и совсем (со всем).
Простите за такое короткое письмо, дорогой Владимир Иванович, но столько предъотъездных дел! С Океана напишу как следует.
Обнимаю Вас.
МЦ.
P.S. Письмо Мура — по собственному почину, писал первый и уже давно, и все ворчал, что — задерживаю.
Впервые — Пераст. М.: Дом-Музей Марины Цветаевой, 1997. С. 43–44. Печ. по тексту первой публикации.
30-37. А.А. Тесковой
Lacanau-Océan (Gironde)
Av<enue> des Frères Estrade
Villa Coup de Roulis
16-го июля 1937 г.
Дорогая Анна Антоновна!
Приветствую Вас с Океана. Мы здесь шестой день. (Мы: Мур и я, С<ергей> Я<ковлевич> приедет в августе.) Это мое четвертое море во Франции из к<отор>ых — третий океан, и вот скажу Вам, что каждый раз — разное. S<ain>t Gilles (Пастернак, Рильке, Мурины первые шаги) — рыбацкая деревня, Pontaillac — курорт, La Favière[126] — русский дачный морской поселок, и наконец. Lacanau-Ocèan — пустыня: пустыня берега, пустыня океана. Здесь сто лет назад не́ жил никто, место было совсем дикое, редкие жители — из-за болот — ходили на ходулях. И что-то от этого — не от ходуль, а от дикости — осталось. Здесь, напр<имер>, ни одного рыбака, ни одной лодки — и ни одной рыбы. Просто — нет. В Фавьере — ловили, но не продавали, здесь — просто не ловят. Странно? Но — та́к.
Поселок новый, постоянных жителей — несколько семей, остальные — сдают и живут только летом. Огромный, безмерный пляж, с огромными, в отлив, отмелями. И огромный сосновый лес — весь са́женый: сосна привилась и высушила болота. (Но и болота-то — странные: на песчаных дюнах, даже трудно верить.) Во всем лесу (100 кил<ометров> одна (цементированная) тропинка: песок — дорог не держит, следов не держит. Неподалеку (уже ходили) пресное озеро откуда?! Там старый, старый старик пас стадо черных коров с помощью одноглазой собаки. Там я впервые увидела траву и чуть-чуть земли. Здесь земли нет совсем.
Живем мы в маленьком (комната, кухня, терраска) отдельном домике, в маленьком песчаном садике, в 5 мин<утах> от моря. Домик чистый и уже немолодой, все есть, мебель деревенская и староватая: все то, что я люблю. Хозяев — они же владельцы Единственного пляжного кафе — почти не видим: уходят утром, приходят ночью.
