Найдите мне на июнь — прозу, с французского или немецкого, лучше бы — рассказы (а не глыбы!) но — всё равно — даже глыбу: каждый день подымать теленка, в такой-то <сверху: последний> день подымать быка[669].

Я, правда, окажусь отличным прозаическим переводчиком, у меня своей прозы — (Вы ее не знаете) — тома́. Но предложите что-нибудь подходящее, или чтобы моей головы — не жаль было. (Ах, если бы Гипериона[670], или такое, если такое — есть. Une grande prose liryque!^{216})

Это очень серьезная и продуманная просьба, кроме того — это вопль утопающего. Меня и так (весьма грубо, в ударном порядке дел) сократили на одну путевку за <сверху: откровенной моей> невозможностью платить <сверху: ежемесячно> дважды <пропуск> рублей то есть — <пропуск> — за только еду. Очень трогательное предложение И.А. Новикова[671] <зачеркнуто: я> раздобыть мне кредит на еще одну или половину я отвергла по той же невозможности — пока перевожу стихи — когда-нибудь выплатить. Стихи не кормят, ни там, ни здесь, нигде. Хорошие стихи. Пусть они будут моим отдохновением — и наградой — не хлебом насущным. Это — мое серьезное решение.

— Ваша статья о переводе[672] очень хороша, недавно прочла ее ночью<.> Очень убедительные примеры (со скалы на скалу, и так далее — Генрих) — к этим скалам, у меня тут же <сверху: ночью>, уже профессионально оказалось несколько вариантов — нет, я буду хорошим переводчиком<>

Печ. впервые по черновому автографу (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 35, л. 39–39 об.). Публ., подгот. текста и коммент. Е.И. Лубянниковой.

Голицыно,

10-го мая 1940 г.

               Дорогая Вера Меркурьева,

Не объясните равнодушием: всю зиму болел — и сейчас еще хворает сын, всю зиму — каждый день — переводила грузин — огромные глыбы неисповедимых подстрочников — а теперь прибавилось хозяйство (раньше мы столовались в Доме отдыха, теперь таскаю сюда и весь день перемываю свои две кастрюльки и переливаю — из пустого в порожнее; если бы — из пустого в порожнее!) — кроме того, не потеряла, а погребла Ваше письмо с адресом, только помнила: Арбат, а Арбат — велик.

0 Вашем знакомом[673]. Я поняла, что писатель, приехавший в писательский дом — жить, и рассчитывала встретиться с ним вечером (мы иногда заходим туда по вечерам), а когда мы пришли — его там не оказалось, т. е. оказалось, что он нарочно приезжал от Вас и тотчас же уехал. Вышло очень неловко: я даже не предложила ему чаю.

Буду у Вас (т. е. — надеюсь быть) 12-го, в выходной день, часам к 11-ти — 12-ти утра, простите за такой негостевой час, но я в городе бываю редко и всегда на мало, и всегда столько (маленьких!) дел.

10-го июня собираюсь перебраться поближе к Москве, тогда, авось, будем чаще встречаться — если Вам этого, после встречи со мной, захочется.

Итак, до послезавтра!

Сердечно обнимаю

                                             МЦ.

Непременно передайте Вашему знакомому, что я очень жалею, что его тогда — та́к — отпустила, но мне было просто неловко задерживать его, думая, что он торопится раскладываться и устраиваться.

Объясните ему.

Впервые — НП. С. 609–610. СС-7. С. 685–686. Печ. по СС-7 (сверено по копии с оригинала).

17 мая 1940 г., <Голицыно>

Милая Лиля, сегодня я, наконец, выбралась в амбулаторию, — у меня оказалось воспаление евтихиевых труб, — прописали, пока что, капли. Живем — два инвалида. Погода холодная, нынче дождь, ни выздоровлению ни настроению не способствует. С Муриными экз<аменами> выяснится 19-го, после специальной поездки за́уча в Москву. Он — обнадеживает[674]. Я, с переездом и болезнями, совсем забросила свою «Этери», кошусь на нее с ужасом, — мне кажется, что я уже (с евтихиевыми трубами) строки не смогу, а срок — 15-го. В «Доме» все явно сходит на-нет: стали неохотно давать керосин, — вместо просимых 7 литр<ов> — 4, и то с оттяжкой. И вечерние чаи кончились. (Мурина свинка), так что живем совершенными отшельниками. Бедный Мур изводит меня с газетой, за к<отор>ой в очередь на станцию я его не пускаю, а в Доме ее не добьешься раньше 6 ч<асов>.

Повадился ходить вороватый уродливый кот, — неласковый и прожорливый, а тот старик — обещавший полки и забравший деньги — не идет, и я опять в дураках — как всегда.

До свидания — когда, не знаю. С Нюрой[675] сочтусь — она уехала до моего возвращения, вымыв полы, столы и — деревянного льва с Сельскохозяйств<енной> выставки. Купили ли Асе[676] юбку? Жаль, что ее не увижу. Целую Вас и З<инаиду> М<итрофановну>.

                                             М.

<На полях:>

Завтра (5/18-го мая) — 29 лет как мы с вами познакомились[677].

Впервые — НИСП. С. 395–397. Печ. по тексту первой публикации.

Голицыно, Белорусской ж<елезной> д<ороги>

Дом Писателей.

29-го мая 1940 г.

Мне кажется — это было лето 1917 г. Достоверно — Борисоглебский переулок, старый дом, низкий верх, наши две молодости — с той, неувядающей. Помню слово Бальмонта после Вашего ухода: — Ты знаешь, Марина, я слышал бесчисленных начинающих поэтов и поэтесс: и в женских стихах — всегда что-то есть.

Не было ли у Вас стихов про овощи (морковь)? Или я путаю? Тогда — простите.

…А волк мне — и по сейчас нравится, и если бы Вы знали, как я именно сейчас по такому сытому волку (ску) — тоскую! Вот Вам выписка, с полей моей черновой тетради (перевожу третью за́ зиму — и неизбывную — грузинскую поэму)[678]:

«Голицыно, кажется 24-го мая 1940 г. — новый неприютный дом — по ночам опять не сплю — боюсь — слишком много стекла — одиночество — ночные звуки и страхи: то машина, черт ее знает что́ ищущая, то нечеловеческая кошка, то треск дерева — вскакиваю, укрываюсь на постель к Муру (не бужу), — и опять читаю (хорошо ему было — писать! лучше, чем мне — читать!) — и опять — треск, и опять — скачок, — и та́к до света. Днем — холод, просто — лед, ледяные руки и ноги и мозги, девчонка переехала ногу велосипедом, второй день не выхожу: нога — гора, на телеграмму, посланную 21-го — ни звука, в доме — ни масла, ни овощей, одна картошка, а писательской еды не хватает — голодновато, в лавках — ничего, только маргарин (брезгую — неодолимо!) и раз удалось достать клюквенного варенья. Голова — тупая, ледяная, уж не знаю что тупее (бездарнее) — подстрочник — или я??

У меня нет друзей, а без них — гибель».

(Мур — это мой 15-летний сын, всю зиму болевший: пять болезней, — только что отболел пятой. Остальные пояснения — при встрече.)