— Ах, если бы, вместо болгар[685], я бы писала — то, что хотела <сверху: могла писать стихи — Вам!>

Люди, читающие мои стихи, думают, что я любила — богов. А я любила — их: вас.

«Чем я заслуживаю?<»> Тем, что родился, был маленьким, учил уроки… Всякий заслуживает — всего: <зачеркнуто: даже — враг. А ты — не враг> всякий заслуживает — меня. А ты — не всякий, и это ты должен знать — лучше <поверх слова: себя> меня. И еще: ты для себя — не всякий. Ну и для меня не всякий. Я тебя люблю — тобою.

Основа моей любви — родство. Когда его нет — я его создаю: иду вглубь твоего детства, младенчества, утробы, выискивая там место, где <зачеркнуто: ты> бы <сверху: ты> не мог не быть мне родным.

По утрам Вы бы писали свое, я — свое, два стола — по два локтя на каждом. Я (опускаю главное) еще страстно люблю уют: уют с человеком <сверху: в человеке>, то, чего — знаю! — у меня никогда бы не было с Борисом[686]. То, что Рильке так хорошо понял, <зачеркнуто: написав> <сверху: подсказав> мне в (последнем) письме[687]: Das Schlafnest. (Und der Traum wie ein Raubvogel. Да, но нельзя же — всегда Raubvogel, сразу — Raubvogel, только Raubvogel^{217} <>

— Если бы я была — он, <сверху: это была — я́> <пропуск>, я бы еще раз простила, но так как это — не я… И села переводить болгар (которых люблю из-за Вас, вообще, Вы сейчас можете требовать у меня чего угодно: всё — будет, и, главное, всё буду любить.) И — звонок.

Это лето было бы Ваше, все вечера его. Когда Вы сказали — словами Б. А.[688] — «Это <поверх слова: день> лето для меня под знаком войны<»> и — теперь оцените мою правдивость, по ходу фразы и бурному ходу моей души было бы естественно, — и я могла ответить: — А для меня — только под Вашим. — Но нет. Я всё люблю исключительной, всё остальное исключающей любовью, и я, узнав, что Париж — сдан[689], вдруг почувствовала свои две руки (Arm^{218}) обнимающими его — всего, его — каменного — всего. Я никогда не предаю друзей, особенно — городов (Прага — Вена — Париж —. Вы (человек) мне нужны (в любовь) для того, чтобы мои руки (Arm) не окончательно оторвались от плеч, обнимая (сданные) столицы и проваливающиеся <сверху: резистенции> <нрзб.>. Чтобы — разведенные — свести. И еще (ибо я честна: точна) чтобы кому-нибудь эти мои города (мои города) дать, подарить в любовь, в долгую память.

<Наконец> Страшное богатство (я). Поколения — разорились. И я — не при чем. Я — претерпевающий (самою собой — претерпеваемою <сверху: страдающий>) Я сама устрашена, поэтому, может быть, всю жизнь укрываюсь в хозяйство, в регламент, в размен, радуясь неблагодарности <снизу: неизбывности> мелочей в благодарность т<>

— Но даже Шехерезада[690] не всё рассказывала сразу.

— <Зачеркнуто: Чтобы рассказать> Но у меня — нет этой тысячи и одной ночи! Чтобы рассказать Вам все свои истории мне бы нужна была — тысяча и одна ночь. Или — одна ночь.

4-го <июля> — Вот, завтра подписываю договор на́ три года Сокольников, на́ три года одиннадцать метров пространства. — На три года текучих стен жуткого Колодезного переулка[691]. А Вас — нету[692], нет второго голоса — на чашу весов. Ведь всё равно: Колодезный — или вариант — Бехера[693] — тот же второй голос, которому веришь, почти-твой, твой — второй, но — extériorisé^{219}, <снизу: не из твоей груди, <зачеркнуто: ушам> твой — но ушам слышный…> та нотка перевеса, на которой — <зачеркнуто: все наши беды и радости…> <снизу: вся наша судьба… >

(Слушая Прелюдии Шопэна) Всё о чем говорит Шопэн — правда, всё о чем он не говорит — ложь. <Сверху: Просто — нет.> <Зачеркнуто: О, он говорил не только о любви и смерти,>

Наука сейчас мстит… всей не-науке, наука и по-сейчас мстит всей не науке, за. Коперника, Галилея, и прочих.

Были ли и у науки — свои костры?

Печ. впервые по черновому автографу (РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 35, л. 127–127 об.). Публ., подгот. текста и коммент. Е.И. Лубянниковой.

<Август 1940 г.>

Приятель из Знамени[694] хранить книги (4 ящика, пятый — распродаем) отказался, п<отому> ч<то> живет у родителей жены. Есть слабая надежда — еще на одного приятеля, но речь не о его жилище, — и согласятся ли родные???[695]

Вообще, под ногами — ничего. А дни — идут. И те, кажется, возвращаются[696] уже 28-го.

Муля[697], со своей странной доверчивостью (или — беспечностью?) сыграл в нашей жизни — роковую роль.

Я больше не живу. Не пишу, не читаю. Всё время хочу что-н<и>б<удь> делать, но не знаю — что́? Нынче сделала список книг для продажи, но книги старинные, на любителя — возьмет ли магазин?[698]

Нс возьмет — выставлю ящик на улицу, выставила бы — только не сдвинуть: тяжеленные Мизерабли, Бюффоны, Наполеоны, Христофоры Колумбы, Диккенсы, Дюма, Андерсены и все это в пудовых, навечных переплетах…[699] И это только — пятый ящик! (Между прочим — Document d’Art Japonais Hira T’Shé — Le Livre de 10.000 Dissins)^{220}. -

Сказка проста: был — дом, была — жизнь, был — большой свой коридор, вмещавший — всё, а теперь — НИЧЕГО — и ВСЁ оказалось — лишнее.

За́-город я с таким багажом не поеду: убьют! — и за́город, вообще, гроб. Я боюсь загорода, его стеклянных террас, черных ночей, слепых домов, это — смерть, зачем умирать так долго?

Я за́городом жила и скажу, что это — не жизнь.

Звонила сегодня (без всякой надежды!) по телеф<ону> А<лсксею> Н<иколаевичу> Толстому (мулины поздние советы!) — «уехал». Когда и куда — не говорят. До него не доберешься. Я — не́[700].

Ну, вот. Я перестала убирать комнату и еле мо́ю посуду: тошнит — от всего и от сего! — кроме того, у меня в руках вспыхнула целая коробка спичек, — обгорели все головки — и на руке — язва, и обожжен подбородок. (Подбородок ни при чем, но я — к слову.)