Прости, что пишу все то же самое. Сегодня иду на Кузнец<кий>, чтобы скорее распечатали твой сундук (приходили, но Лили не было дома). Муля очень деятельно собирается, подпис<ал> договор. Его дела — хороши. Будь здорова, пиши и сюда и на Лилю. Все будет, и все будет — хорошее, и всё хорошее — будет. Я к тебе тоже собираюсь, но позже, сейчас не могу из-за хворого и беспомощного Мура. Целую. Авось дойдет!
Мама <Приписка на полях:> Деньги высланы очень давно, надеюсь, что уже получила. Впервые — Письма к дочери. С. 38–39; СС-7. С. 746. Печ. по НИСП. С. 413–414. 8-41. Е.Н. Сомову <Март-апрель 1941 г.>[815] Женя родной, спасибо. Ваше письмо — первое, которое я получила за 4 месяца, и это письмо — первое, которое я пишу за 4 месяца, и может быть это Вас все-таки — немножко — порадует, доказывая Вам — сторонне, помимо Вас — исключительность Вашей привязанности, просто ставя Вас (в несуществующем ряду) на первое место — одинокое место — единственное. Я сейчас убита, меня сейчас нет, не знаю, буду ли я когда-нибудь — но, помимо чувства, всей справедливостью моей, не терпящей чтобы такое осталось без ответа, всем взглядом из будущего, взглядом всего будущего, устами будущих отвечаю Спасибо Вам! М. Впервые — НП. С. 617–618. СС-7. С. 707. Печ. по СС-7. 9-41. А.С. Эфрон Москва, Покровский буль<вар>, д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (4 подъезд). — или пиши на Лилю — или на Мулю. 8-го апреля 1941 г. Дорогая Аля! Муля получил 4 твоих письма, я — одно, давно, в письме к нему. Тебе уже написали Лиля и Нина. Знаю из последнего письма к Муле, что ты получ<ила> мою первую открытку — от 3-го февр<аля>[816]. Аля! Сундук твой свободен, вчера получила на него документ, — сама сниму печать. Бедная Лиля как она за него (нее) боялась! ведь на нем спал Мур, тогда — толстый! У меня для тебя — 8 кило сахару (4 — песку, 4 — грызо́мого), теперь буду собирать бэкон (дивное копч<еное> сало). Муля на днях получает аванс. Перетерпи: все тебе будет + Муля — и когда-нибудь — я. Если бы не Мур (очень слабый), поехала бы сейчас. Сейчас думаю о летнем для тебя, есть чудное полотн<яное> платье, из номы[817], суровое, мне его подарила Маргарита[818]. Твое голубое одеяло вяз<аное> пропало в Болшеве: — хочешь взамен — мое, тоже вязаное, всех цветов! Оно — очень теплое и не тяжелое. Или прислать львиный плэд[819] — подарок? Или — испанскую синюю шаль, она может послужить одеялом. Ответь, Аля! Не восемь лет, а шесть с половиной[820], это мне сказали на Кузнецком. А у меня — тоже катарр верхушек и тоже нет палочек[821]. С продовольствием и гуляньем поправишься непременно. Муля привезет — воз. Лечи зубы, если есть зубной врач. Мур писал три раза. Дошло ли мое большое письмо — от 21-го марта? Целую и пишу непрерывно. Мама <Приписка на полях:> 10-го несу передачу папе, ничего о нем не знаю с 10-го Окт<ября> 1939 г. Обнимаю. Пиши. Ответь про одеяло. Впервые — Письма к дочери. С. 39–40; СС-7. С. 746–747. Печ. по НИСП. С. 414–415. 10-41. А.С. Эфрон Москва. 12-го апреля 1941 г., суббота Дорогая Аля! Наконец твое первое письмо — от 4-го, в голубом конверте[822]. Глядела на него с 9 ч<асов> утра до 3 ч<асов> дня — Муриного прихода из школы. Оно лежало на его обеденной тарелке, и он уже в дверях его увидел, и с удовлетворенным и даже самодовольным: — А-а! — на него кинулся. Читать мне не́ дал, прочел вслух и свое и мое. Но я еще до прочтения — от нетерпения — послала тебе открыточку[823]. Это было вчера, 11-го. А 10-го носила папе, приняли. Аля, я деятельно занялась твоим продовольствием, сахар и какао уже есть, теперь ударю по бэкону и сыру — какому-н<и>б<удь> самому твердокаменному. Пришлю мешочек сушеной моркови, осенью сушила по всем радиаторам, можно заваривать кипятком, все-таки овощ. Жаль, хотя более чем естественно, что не ешь чеснока, — у меня его на авось было запасено целое кило. Верное и менее противное средство — сырая картошка, имей в виду. Так же действенна, как лимон, это я знаю наверное. Я тебе уже писала, что твои вещи свободны, мне поручили самой снять печати, та́к что всё достанем, кстати, моль ничего не поела. Вообще, всё твое цело: и книги, и игрушки, и много фотографий[824]. А лубяную вроде-банки я взяла к себе и держу в ней бусы. Нс прислать ли тебе серебряного браслета с бирюзой, — для другой руки[825], его можно носить не снимая — и даже трудно снять. И м<ожет> б<ыть> какое-н<и>б<удь> кольцо? Но — раз уж вопросы — ответь: какое одеяло (твое голубое второе пропало в Болшеве с многим остальным — но не твоим) — есть: мое пестрое вязаное — большое, не тяжелое, теплое — твой папин бежевый плэд, но он маленький — темно-синяя испанская шаль. Я бы все-таки — вязаное, а шаль со следующей оказией, она всё равно — твоя. Пришлю и нафталина. Мешки уже готовы. Есть два платья — суровое из номы́, и другое, понаряднее, приладим рукава. Муля клянется, что достанет гвоздичного масла от комаров, — дивный запах, обожаю с детства. И много мелочей будет, для подарков. У нас весна, пока еще свежеватая, лед не тронулся. Вчера уборщица принесла мне вербу — подарила — и вечером (у меня огромное окно, во всю стену) я сквозь нее глядела на огромную желтую луну, и луна — сквозь нее — на меня. С вербочкой светлошёрстой, светлошёрстая сама…[826] — и даже весьма светлошёрстая! Мур мне нынче негодующе сказал: — Мама, ты похожа на страшную деревенскую старуху! — и мне очень понравилось — что деревенскую. Бедный Кот, он так любит красоту и порядок, а комната — вроде нашей в Борисоглебском, слишком много вещей, всё по вертикали. Главная Котова радость — радио[827], которое стало — неизвестно с чего — давать решительно всё. Недавно слышали из Америки Еву Кюри[828]. Это большой ресурс. Аля, среди моих сокровищ (пишу тебе глупости) хранится твоя хлебная кошечка, с усами. Поцелуй за меня Рыжего, хороший кот. А у меня, после того, твоего, который лазил Николке[829] в колыбель, уже никогда кота не будет, я его безумно любила и ужасно с ним рассталась. Остался в сердце гвоздем.
Кончаю своих Белорусских евреев, перевожу каждый день, главная трудность — бессвязность, случайность и неточность образов, всё распадается, сплошная склейка и сшивка. Некоторые пишут без рифм и без размера. После Белорусских евреев кажется будут балты. Своего не пишу, — некогда, много работы по дому, уборщица приходит раз в неделю. — Я тоже перечитывала Лескова — прошлой зимой, в Голицыне, а Бенвенуто читала, когда мне было 17 лет, в гётевском переводе и особенно помню саламандру и пощечину[830]. вернуться Нома́ (Noma) — парижские магазины стандартных цен, существовавшие до войны; там продавались дешевые товары. вернуться М.Н. Лебедева. См. коммент. 8 к письму к А.С. Головиной от 5 января 1937 г. вернуться …львиный плэд… — Лев — домашнее имя С.Я. Эфрона. Этот клетчатый плед был у А.С. Эфрон до конца ее жизни, сейчас находится в Государственном литературном музее. вернуться Имеется в виду лагерный срок А.С. Эфрон, исчислявшийся со дня ареста 27 августа 1939 г. вернуться «Верхушек» легких, «палочек» туберкулезных. Всю зиму 1941 г. Цветаева болела затяжной простудой. Туберкулез был наследственной болезнью в семьях Цветаевых и Эфрон. вернуться На конверте надпись красным карандашом рукой Цветаевой: «Кыня! Получила письмо в 9 ч<асов> утра — и не прочла!» (НИСП. С. 542). вернуться А.С. Эфрон 4 апреля 1941 г. в ответ на открытку (текст не сохранился) отвечала матери из Княжпогоста (НИСП. С. 415–417): Дорогая мама, получила от Вас вчера открытку, сегодня открытку и открытку от Мура. Очень рада, что, тьфу тьфу не сглазить, наладилась наша переписка. Только из Ваших открыток я узнала что и где папа, а то за всё это время не имела о нем и от него никаких известий, и не подозревала о его болезни. Ужасно это меня огорчило. Как жаль, что не дошли до Вас мои московские открытки! Знаете ли Вы, что в Бутырках принимаются, 1 раз в месяц, продуктовые и вещевые передачи? Продуктовые — масло и сахар, каждый до 3-х кило. Для подследственных — с разрешения начальника тюрьмы, после решения — просто так. Открытки Ваши читала и перечитывала, и всё так ясно представляла себе. Больше, чем когда-либо жалела, что не была с Вами. В смысле условий в Москве мне было неплохо — идеальная чистота, белье, хорошие постели, довольно приличное питание, врачебная помощь, и главное — чудесные книги. Читала и перечитывала, не переводя дыхание, как никогда в жизни. Были и книги в старых изданиях — Брокгауза и Тезки{306}, — в частности перечла всего Лескова, и новые издания. Как я вспоминала Вас, читая какую-н<и>б<удь> чудесную книгу, вроде «Волшебной горы» Манна, или «Жизнь Бенвенуто Челлини, написанную им самим»{307}. Когда получила однотомник Пушкина, чуть не расплакалась от радости. Знаю наизусть всего Евгения Онегина, Декабристок, много стихов с английского в отвратительных переводах. Ехать мне было грустно. Надежда сильнее фактов — я всё ждала что, как было обещано, пойду домой. Живу неплохо, только неизвестно, надолго ли на одном месте. Если будет перерыв с письмами — не волнуйтесь, значит поехала дальше. Мама, Вы пишете о вещах — мне жаль, если пришлете хорошее, свое. Всегда есть шансы, вернее мальшансы{308}, что они пропадут. Денег, о которых пишете, еще не получила. Работаю в швейной мастерской, стараюсь. До сих пор не осознала того, что со мной произошло, всё надеюсь на чудо. В нашем общежитии люди относятся ко мне изумительно, и в первый раз в жизни мне нечем поделиться с теми, кто делится со мною. Огромное спасибо за вещи, переданные мне в Москве. Они очень тронули меня, и очень помогли, а то совсем замерзла бы. Единственное, чего не доставило — простыни, до сих пор сплю на пальто, но от этого отнюдь не страдаю. Очень рада, что Мулька помогает Вам, я так и думала. Получила от него вчера длинную и нежную телеграмму. Не отозвалась ли на нем моя история? Эго было бы слишком обидно. Мама, пришлите мне пожалуйста Вашу карточку, Мура теперешнего и маленького, и папу. Как мне жаль, что пропали все фотографии и письма, взятые у меня. Особенно жаль карточек. Неужели вещи Вы получили только летом? Я сделала всё зависевшее от меня, чтобы получили Вы их к холодам. В выходные напишу Вам и Мульке большее письмо, сейчас совсем засыпаю. Крепко крепко обнимаю, целую, люблю. Аля. В это же письмо к матери А.С. Эфрон вложила и письмо к брату (НИСП. С. 416–417). Дорогой мой Мур! Получила твою открытку от 10.3.41{309}, первый привет после такого перерыва. Пишу тебе вечером после работы, радио чуть попискивает, и глаза слипаются. Устала. Мулька писал мне о тебе много хорошего. Как жаль мне, братик, что мы так далеко друг от друга! И как много думаю о тебе, и другим рассказываю, какой у меня брат. Меня тронула твоя фраза о том, что ты «охладел к призванию художника, и никогда не вернусь назад». Спроси у Мульки — он объяснит тебе, что понятия «всегда» и «никогда» не существуют и почему. Рада, что изучаешь Маяковского и Багрицкого. Нашел ли среди моих книг сборник о Маяковском под редакцией Лили Брик? Нашла ли мама французские старинные альманахи, к<отор>ые я ей предназначала? Почему не ходишь в театры? С такой теткой, как Лиля, «все пути и все дороги (в театр) для тебя открыты». Я бы с удовольствием сходила сейчас в театр им. Вахтангова, на что-угодно, кроме, само собой разумеется, «Аристократов» Погодина{310}. Ты будешь смеяться, но за последние полтора года я сама сделалась знатоком Чайковского, не слыша при этом ни единой его ноты. Прочла о нем очень много, и очень он меня заинтересовал — неврастеник, или, как говорит Мулька, «шизофреник», не гений (даже в детстве не вундеркинд, а просто впечатлительный ребенок), мягкий, неуверенный в себе, начавший композиторскую деятельность поздно и случайно, обожавший семейную жизнь и через год совместной жизни разведшийся с женой, одним словом «ам слав»{311} во всем своем величии, во всей своей слабости. Советую тебе, если тебя заинтересует, раздобыть книгу брата Чайковского, Модеста{312}, о П. Чайковском, а также «Переписку Чайковского с Н.Ф. фон-Мекк»{313} у (последнее существует в двух томах, изданных «Академия».) Так ты собираешься быть критиком? По-моему, ты им всегда был. В общем семья наша из литературы не выходит. Со временем — или когда оно будет, буду писать и я. «Записки из Живого Дома»{314}. Север красив, величественен и холоден. Не верится тому, что существуют теплые моря, и что где-то цветут мимозы. Собаки и кошки ходят в замечательных природных шубах. У меня на работе есть старый рыжий кот с объеденными ушами, я зову его — Старик. Рыжий, и он бежит, говорит дрожащий протяжный «мяу», и устраивается на моих коленях, что неудобно ни ему, ни мне. Очень хочется, чтобы Мулька приехал. Если да, то пусть привезет альманах «Дружбу народов», я боюсь что по почте вдруг не дойдет. В выходной напишу подробнее. Крепко целую. Пиши. Аля. <На полях:> Передай от меня привет Лиле, Зине, Вере, Коту, Дм<итрию> Ник<олаевичу> и Нинке{315} моей, с которой было «так мало прожито, так много пережито». Сейчас по радио передают «Письмо Татьяны». Артистку учила определенно не Лиля. вернуться Пропали почти все письма родителей, вся переписка А.С. Эфрон и все ее бумаги, изъятые во время обыска. вернуться В то время А.С. Эфрон носила на руке костяной браслет. вернуться Цветаева приводит первые строки своего стихотворения 1918 г. «С вербочкою светлошёрстой…» вернуться Радиоприемник T.S.F., привезенный из Франции. вернуться Ева Кюри. — См. коммент. 4 к письму А.А. Тесковой от 3 октября 1938 г. Е. Кюри работала на американском и английском радио. вернуться Николка. — Сеземан Николай Алексеевич (1939–2007), внук А.Н. Клепининой, сын ее старшего сына Алексея Васильевича Сеземана и Ирины Павловны Горошевской. На рождение Николки Цветаева прислала из Парижа поздравительную открытку, которая сейчас хранится в Мемориальном Доме-музее Цветаевой в Болшеве. вернуться Цветаева вспоминает книгу мемуаров Б. Челлини. См. коммент. ранее. |
