И — 27-го августа — арест дочери.
Теперь о дочери. Дочь моя, Ариадна Сергеевна Эфрон, первая из всех нас уехала в Советский Союз, а именно 15 марта 1937 г<ода>. До этого год была в Союзе Возвращения на Родину. Она очень талантливая художница и журналистка. И — абсолютно лояльный человек. В Москве она работала во французском журнале «Ревю де Моску» (Страстной бульвар, д<ом> 11)[547] — ее работой были очень довольны. Писала (литературное) и иллюстрировала, отлично перевела стихами поэму Маяковского. В Советском Союзе себя чувствовала очень счастливой и никогда ни на какие бытовые трудности не жаловалась.
А вслед за дочерью арестовали — 10-го Октября 1939 г<ода>, ровно два года после его отъезда в Союз, день в день, — и моего мужа, совершенно больного и истерзанного ее бедой[548].
Первую денежную передачу от меня приняли: дочери — 7-го декабря, т. е. 3 месяца, 11 дней спустя после ее ареста, мужу — 8-го декабря, т. е. 2 месяца без 2-х дней спустя ареста. Дочь п<…>{209}
7-го ноября было арестовано на той же даче семейство Львовых[549], наших сожителей, и мы с сыном оказались совсем одни, в запечатанной даче, без дров, в страшной тоске.
Я обратилась в Литфонд, и нам устроили комнату на 2 месяца, при Доме Отдыха Писателей в Голицыне, с содержанием в Доме Отдыха — после ареста мужа я осталась совсем без средств. Писатели устраивают мне ряд переводов с грузинского, французского и немецкого языков. Еще в бытность свою в Болшеве (ст<анция> Болшево, Северной ж<елезной> д<ороги>, Поселок Новый Быт, дача 4/33) я перевела на французский ряд стихотворений Лермонтова — для «Ревю де Моску» и Интернациональной Литературы. Часть из них уже напечатана[550].
Я не знаю, в чем обвиняют моего мужа, но знаю, что ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он не способен. Я знаю его — 1911 г<од> — 1939 г<од> — без малого 30 лет, но то, что знаю о нем, знала уже с первого дня: что это человек величайшей чистоты, жертвенности и ответственности. То же о нем скажут друзья и враги. Даже в эмиграции, в самой вражеской среде, никто его не обвинил в подкупности, и коммунизм его объясняли «слепым энтузиазмом». Даже сыщики, производившие у нас обыск, изумленные бедностью нашего жилища и жесткостью его кровати (— «Как, на этой кровати спал г<осподи>н Эфрон?») говорили о нем с каким-то почтением, а следователь — так тот просто сказал мне: — «Г<осподи>н Эфрон был энтузиаст, но ведь энтузиасты тоже могут ошибаться…»
А ошибаться здесь, в Советском Союзе, он не мог, потому что все 2 года своего пребывания болел и нигде не бывал.
Кончаю призывом о справедливости. Человек душой и телом, словом и делом служил своей родине и идее коммунизма. Это — тяжелый больной, не знаю, сколько ему осталось жизни — особенно после такого потрясения. Ужасно будет, если он умрет не оправданный[551].
Если это донос, т. е. недобросовестно и злонамеренно подобранные материалы — проверьте доносчика.
Если же это ошибка — умоляю, исправьте пока не поздно.
Марина Цветаева
Впервые — Русская мысль. 1992. 21 авг. (опубл. Л. А. Мнухиным как письмо к И.В. Сталину без обращения и двух начальных абзацев по машинописной копии из личного архива). Полный вариант и с обращением (к Л.П. Берии) впервые: Литературная газета. 1992. 2 сент. (публ. М.И. Фейнберг и Ю.П. Клюкина по копии с оригинала из архива НКВД). СС-7. С. 660-664. Печ. по тексту первой полной публикации.
1940
1-40. Е.Б. Тагеру
Родной!
Спокойной ночи.
Жаль, что весь вечер прошел та́к, а не иначе. (Всё равно — я была с Вами, и Вы это знаете).
Сделайте так, чтобы мы завтра побеседовали — без людей. Лучше вечером. Мне столько Вам нужно сказать.
1-го янв<аря> 1940 г.
_____
(Если не удастся вечером увидеться)
…Если я нынче не пошла с Вами в лес: — 1) потому что мне этого очень хотелось 2) потому что мне не хотелось быть между Вами — и той серебряной полянкой 3) потому что и я так уже радовалась вечеру: (Урок: не откладывать своей радости до вечера.)
— Я так радовалась этому вечеру. Ваши вопросы (чуть ли не: Ваши допросы) навели меня на глубокий след, ведущий к самому устью. По ком я и шла — к Вам, в себя, и с Вами — вчера, до 3-х часов утра. (За перегородкой гремела голодная кошка, роняя чугуны и котят.)
Были — настоящие озарения.
— Я так надеялась донести все это — всю ту́ себя — до нынешнего вечера, заложив всё — как огонь золою — донести чистым жаром — помните сказку про чумаков (жар — черепки — червонцы…)[552]
Вы меня страшно умилили вчера — салазками и занавесом, если бы Вы сразу были со мной — такой, — я даже рада, что Вы только раз были со мной — такой, сейчас я буду утешаться тем, что Вы совсем не сумели со мной…
Печ. впервые. Письмо хранится в РГАЛИ (ф. 2887, on. 1, ед. хр. 165, л. 1–3).
2-40. Л.В. Веприцкой
Голицыно, безвестный переулок, дом с тремя красными звездочками,
40 гр<адусов> мороза
9-го января 1940 г.
Дорогая Людмила Васильевна,
Это письмо Вам пишется (мысленно) с самой минуты Вашего отъезда. Вот первые слова его (мои — Вам, когда тронулся поезд):
— С Вами ушло всё живое тепло, уверенность, что кто-то всегда (значит — и сейчас) будет тебе рад, ушла смелость входа в комнату (который есть вход в душу). Здесь меня, кроме Вас, никто не любит, а мне без этого холодно и голодно, и без этого (любви) я вообще не живу.
О Вас: я вам сразу поверила, а поверила, потому что узнала — свое. Мне с Вами сразу было свободно и надежно, я знала, что Ваше отношение от градусника — уличного — комнатного — и даже подмышечного (а это — важно!) не зависит, с колебаниями — не знакомо. Я знала, что Вы меня приняли всю, что я могу при Вас — быть, не думая — как то́ или иное воспримется — истолкуется — взвесится — исказится. Другие ставят меня на сцену (самое противоестественное для меня место) — и смотрят. Вы не смотрели, Вы — любили. Вся моя первая жизнь в Голицыне была Вами бесконечно согрета, даже когда Вас не было (в комнате) я чувствовала Ваше присутствие, и оно мне было — оплотом. Вы мне напоминаете одного моего большого женского друга, одно из самых увлекательных и живописных и природных женских существ, которое я когда-либо встретила. Это — вдова Леонида Андреева, Анна Ильинична Андреева[553], с которой я (с ней никто не дружил) продружила — 1922 г. — 1938 г. — целых 16 лет.
Но — деталь: она встретила меня молодой и красивой, на своей почве (гор и свободы), со всеми козырями в руках. Вы меня убитую и такую плачевную в зеркале, что — просто смеюсь! (Это — я???)… От нее шел Ваш жар, и у нее были Ваши глаза — и Ваша масть, и встретившись с Вами, я не только себя, я и ее узнала. И она тоже со всеми ссорилась! — сразу! и ничего не умела хранить…
