Да, а 10-го — годовщина, и день рождения, и еще годовщина: трехлетие отъезда[740]. Але я на ее годовщину (27-го)[741], носила передачу, С<ереже>, наверное, не удастся…

Мур перешел в местную школу, по соседству, № 8 по Покров<скому> бульв<ару> (бывшую ж<енскую> гимн<азию> Виноградовой)[742]. Там — проще. И — та́к — проще, может выходить за четверть часа, а то давился едой, боясь опоздать. А — кошмарный трамвай: хожу пешком или езжу на метро (Кировские ворота в 10 мин<утах>). Немножко привыкла. Хорошие места, но — не мои. На лифте больше не езжу, в последний раз меня дико перепугал женский голос (лифтерша сидит где-то в подземелье и говорит в микрофон): — Как идет лифт? Я, дрожащим (как лифт) голосом: — Да ничего. Кажется — неважно. — Может, и не доедете: тяга совсем слабая, в пятом — остановился. Я: — «Да не пугайте, не пугайте, ради Бога, я и так умираю от страха!»

«И с той поры — к Демьяну ни ногой»[743]

Честное слово: так бояться для сердца куда хуже, чем все шесть этажей.

С деньгами — плоховато: все ушло на кв<артиру> и переезд, а в Интер<национальной> Лит<ературе>, где в ближайшей книге должны были пойти мои переводы немец<ких> песен — полная перемена программы, пойдет совсем другое, так что на скорый гонорар надеяться нечего[744]. Хоть бы Муля выручил те (воровкины) 750 руб<лей>.

Заказала книжную полку и кухонную (NB! Чем буду платить??). Столяр — друг Тагеров, чудный старик, мы с ним сразу подружились. Когда уберутся ящики, комната будет — посильно — приличная. Очень радуюсь Вашему и 3<инаиды> М<итрофановны> возвращению. Как наверное дико-тоскливо по вечерам и ночам в деревне! Я, никогда не любившая города, сейчас для себя не-города не мыслю. О черных ночах Голицына вспоминаю с содроганием. Все эти стеклянные террасы…

Замок повешу завтра — нынче не успела. Куплю новый, с двумя ключами: тот тоже есть, но куда-то завалился. Ничего — будет два.

Целую обеих, будьте здоровы.

                                             М.

Впервые — НИСП. С. 403–404. Печ. по тексту первой публикации.

<7 октября 1940 г.>[745]

Покровский бульв<ар>, д<ом> 14/5, 4-й подъезд, кв<артира> 62 (6 эт<аж>).

               Дорогой Николай Николаевич,

я выбрала стихи из Ремесла[746] (около 500 стр<ок>, но — ряд сомнений, самостоятельно неразрешимых. Хотелось бы поскорее Вам их показать (до переписки). Позвоните мне, пожалуйста 1) не могли бы Вы ко мне заехать днем, когда хотите, начиная с 3 час<ов> (к 7½ час<ам> я начинаю вечернюю возню с кухней) 2) если нет — когда мне можно заехать к Вам вечером, уже накормив Мура, т. е. между 9 ч<асами> и 10 ч<асами> (он приходит то в 8 ч<асов>, то в 9 ч<асов>). Мне было бы приятнее, чтобы днем — п<отому> ч<то> голова светлее <…>^{226} и я к Вам, по, по-моему, Вы в эти часы дома не бываете.

Словом — как Вам удобнее.

Хотелось бы сдать книгу еще на этой неделе[747], будет — гора с плеч!

Не звоню, п<отому> ч<то> мне кажется, Вас дома неохотно вызывают, и я боюсь. («Я всего боюсь» мой вариант знаменитого речения Достоевского.)[748]

До свидания, милый. Жду звонка.

                                             МЦ.

Мой тел. К-7-96-23

P.S. Кроме 9-го вечером (если я — к Вам).

Впервые — Белкина М.И. С. 166. СС-7. С. 701–702. Печ. по СС-7.

Москва, Покровский бульвар,

д<ом> 14, кв<артира> 62.

<(Октябрь 1940 г.>[749]

               Милый тов<арищ> Т<арковский,>

Ваша книга — прелестна[750]. Как жаль, что Вы (то есть Кемине) не прервал стихов. Кажется на: У той душа поет — дыша. <Да кости — тоньше>^{227} камыша…[751] (Я знаю, что так нельзя Вам, переводчику, но Кемине было можно — и должно). Во всяком случае, на этом нужно было кончить (хотя бы продлив четверостишие). Это восточнее — без острия, для <нрзб.> — все равноценно.

Ваш перевод — прелесть. Что́ Вы можете — сами? Потому что за другого Вы можете — всё. Найдите (полюбите) — слова у Вас будут.

Скоро я Вас позову в гости — вечерком — послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому — дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало — или не лежало — как это письмо.

Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать, я — человек уединенный, и я пишу — Вам — зачем Вам другие? (руки и глаза) и никому не говорить, что вот, на днях, усл<ышите> мои стихи — скоро у меня будет открытый вечер, тогда — все придут. А сейчас — я вас зову по-дружески.

Всякая рукопись — беззащитна. Я вся — рукопись.

                                             МЦ.

Впервые — НП. С. 632; Белкина М.И. С. 169–170 (сверено по копии из черновой тетради). СС-7. С. 706. Печ. по СС-7.

Письмо предшествовало встрече Цветаевой с А. А. Тарковским. Историю их взаимоотношений см: Лубянникова Е. «Об одной черновой тетради Цветаевой» в сб. Марина Цветаева в XXI веке. 2011. С. 181–184.

Октябрь <1940 г.>[752]

               Милая Вера,

Необходимо срочно встретиться. Приезжайте как только сможете.

Целую

                                             Марина

Печ. впервые по копии с оригинала (частное собрание).

Москва, Покровский бульв<ар>, д<ом> 14/5, кв<артира> 62.

17-го ноября 1940 г., воскресенье.

               Дорогая Таня,

нынче, проснувшись, я мысленно сказала Вам: — Если бы Вы жили рядом — если бы мы жили рядом — я была бы наполовину счастливее. Правда.

Вчера, до Вас, у меня была одна женщина, которую я видела раз — час — в 1918 г. — ее ко мне привел Бальмонт, это была начинающая поэтесса, и она писала стихи про морковь[753] (честное слово!) — и сама была румяная как морковь, — я даже удивилась. И вот, в прошлом году, в Голицыне, 21 год спустя, я получаю от нее письмо — со стихами (хорошие стихи, уже не про морковь, — начинались так: — Душа водопадная! Тобой я верю в страну…) — и потом еще несколько писем, и вчера мы, наконец, с ней свиделись, и — Я совсем не знала, кого я увижу, я так хотела — любить! и — я просидела с ней три часа, мы говорили с ней о бывших друзьях и временах, мы (как будто) — люди одного мира, она умная, мне очень преданная, пишет стихи, и — Таня! я ничего не почувствовала, ни малейшего волнения, ни притяжения, и у меня был ледяной, разумный, даже резонный, голос (Таня, в эту минуту Вам за нее больно. Нет, пусть Вам будет больно за меня, потому что она-то все равно — счастливая, потому что она меня любит, а дело в том, все дело в том, чтобы мы любили, чтобы у нас билось сердце — хотя бы разбивалось вдребезги! Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи — те самые серебряные сердечные дребезги).