О себе: живу как во сне, почти не пишу: почти всё пришлось раздать по рукам и руки опускаются. «Et pourtant il у avait quelque chose — là!»^{146} (A. Шенье, указывая на лоб)[346]. Потом поймете. — Читаю сейчас, первый раз в жизни, полную «Хижину дяди Тома»: отличная книга, мужественная и — вполне современная[347]. Прочла Le J<ud> Süss^{147} — Фейхтвангера[348] тоже современно. Все обиды — стары́ как мир.

Мур перерос меня почти на́ голову: хороший, умный, только очень медведь: я им осталась — всю жизнь. Очень хорошо рисует. Говорят, что красив, когда напишу большое письмо — пришлю карточку, снимала сама этим летом. На вид ему 18 лет, а лицо — детское: до сих пор спит с чешским (Алиным) медведем, к<отор>ый — до сих пор мычит! Целую Вас крепко и бесконечно благодарю за чудесную книгу о чудной стране. Пишите!

                                             МЦ.

Впервые — Письмо к Анне Тесковой, 1969. С. 165–167 (с купюрами): СС-6. С. 465 466. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 299–301.

32, В<oulevar>d Pasteur

Innova-Hôtel, ch<ambre> 36

Paris, 15-me

10-го ноября 1938 г.

               Дорогая Ариадна!

Я сто лет Вам не писала, и Вы наверное думаете, что меня уже нет. Нет, я — есть, но есть только наполовину, в полном тумане своих и общих событий, дикоогорченная судьбой своей второй (а Муриной — настоящей) родины Чехии — и стольким другим!

О себе не знаю ничего, когда узна́ю — будете знать Вы.

Живем, пока что, с Муром в гостинице, смотрим на башню с часами (символическими! но что́ — не символ??) читаю много хороших книг, прочла: Madame Curie — par Eve Curie[349] — написано лучше нельзя, но сама Eve — по некоторым пробившимся черточкам — несимпатична, прочла Le Juif Süss (Jud Süss — Вы наверное знаете?) Фейхтванглера[350], а сейчас читаю — в первый раз в жизни — полную Хижину дяди Тома, и скажу, что это — отличная книга — мужественная — и вполне современная. Все обиды — стары́ как мир.

Мур тоже висит в воздухе, т. е. не учится, но много читает и рисует и феноменально — растет: всё мало́, из всего вырос, и я целые дни всё выпускаю и надставляю.

Почти никого не видим, и к нам никто не ходит.

Пишите, дорогая Ариадна, о себе. Как дети? работа? Дружбы? Люсьен? Есть ли — радость?

Не собираетесь ли в Париж? Тогда — будет (у меня, во всяком случае!)

Кончили ли тот большой перевод?

Пишете ли стихи?

Если да — пришлите.

Это — только оклик. Жду отклика.

А вдруг — мы вправду еще увидимся? У меня не было чувства последнего раза.

Целую Вас и жду.

                                             МЦ.

1-го и 2-го, на родственных и дружеских могилах, много думала о Вашей Буте[351] — mit Wehmut^{148} (русского слова — нет) — вспоминала ее немецкие стихи про качели — и всё то чудное время — ах!

В ней жило что-то тайное и жаркое, она так крепко целовалась на прощание, точно отчаивалась — сказать. Она наверное была бы поэтом.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 116–117. СС-7. С. 532. Печ. по СС-7.

Paris 15-me

32, B<oulevar>d Pasteur

Hôtel Innova, ch<ambre> 36

24-го ноября 1938 г., четверг.

Дорогая Анна Антоновна! Вот — стихи[352]. Пометка к третьему стихотворению (если неясно): — Есть в груди народов — язва: наш убит! То есть народы эту беду оплакивают — как свою, ибо радости от этой беды не будет ни одному народу: только — лицам. И не только как свою (оплакивают) и как свою будущую, если не… Но отсутствие выводов не только свойство народов и народа, а и так называемых «культурных людей». — «Какой ужас — опять отобрали 60 поселков…» «Какой ужас с евреями!»… «Какой ужас — вместо 65 сант<имов> — марки — 90 сантимов!» И всё — «ужас», а почему все эти ужасы, и почему они все вместе — никто (из моего окружения: культурного: пишущего) не хочет понять — и даже вопроса не ставит — слишком боясь услышать ответ. Всё это то же малодушие и косность, и ЖИР (или — тяга к нему!) — которые сделали то — что сделано. Я в цельности и зрячести своего негодования — совершенно одинока. Я не хочу, чтобы всех их — жалели: нельзя жалеть живого, зарытого в яму: нужно живого — выкопать, а зарывшего — положить. Такая жалость — откупиться. — «Какой ужас!» — нет, ты мне скажи — КАКОЙ ужас, и, поняв, уйди от тех, кто его делают или ему сочувствуют. А то: — «Да, ужасно, бедная Прага», а оказывается — роман с черносотенцем, только и мечтающим вернуться к себе с чужими штыками или — просто пудрит нос (дама), а господин продолжает читать «Возрождение»[353] и жать руку — чорт знает кому. В лучшем случае — слабоумие, но видя, как все отлично умеют устраивать свои дела, как отлично в них разбираются — не верю в этот «лучший случай». Просто — lâchete^{149}: то, что (нынешним) миром движет.

Я вчера — после очень долгого промежутка — виделась с М<арком> Л<ьвовичем>, и мы во всем с ним спелись. Но такие беседы — раз в год, а «жить» мне приходится — с такими другими! Вернее — живу одна, с собой, с другими — не живу: или бьюсь о них лбом — как об стену — или молчу. Я думаю, что худшая болезнь души — корысть. И страх. Корысть и страх.

Теперь, дорогая Анна Антоновна, большая просьба: 1) напишите мне, где именно, в точности, у Вас добывается радий? М<арк> Л<ьвович> назвал Iохимов[354] — но это наверное город? Назвал еще — отроги Крконош, но м<ожет> б<ыть> у этих отрогов есть какое-нибудь особое, местное имя? (Здесь, в Савойе, напр<имер>, у каждой горы есть имя, кроме собирательного: у каждой вершины.) Где в точности, в какой горе добывается радий? Мне это срочно нужно для стихов. И дайте немножко ландшафт. Я помню — в Праге был франц<узский> лицей, как бы мне хотелось чешскую (природную) географию для старших классов, со всеми названиями горных пород и земных слоев — и такую же историю. Два учебника — по возможности по-французски, но если — нет, постараюсь понять и по-чешски, куплю словарь. Я помню — в разговорах Гёте с Эккерманом — целый словарь горных пород![355] а дело ведь было в Богемии.

И еще просьба: дайте прочесть мои стихи чешским поэтам, и вообще своим друзьям — чтобы знали — что есть один бывший чешский гость, который добра — не забыл.

Еще одна просьба: безумно хочу ожерелье (длинное) из богемского дымчатого (не белого!) хрусталя, гранёного. Узнайте, сколько такое стоит: не вокруг шеи, а чтобы лежало на груди, т. е. длинное граненое, дымчатое, по возможности из круглых и крупных бус (бывают «moderne» — какие-то кривые, я их не люблю), и я тогда Вам вышлю нужную сумму с оказией, а Вы мне его пошлете — échantillon recommandé^{150} (не знаю как по-чешски). Очень прошу Вас! Хотелось бы, чтобы все бусы были одной величины, не: на шее крохотные, потом больше, потом громадные, но если одинаковой величины не делают, то узнайте мне и цену постепенного — лучшего. (Помню, в Москве, на Кузнецком мосту: БОГЕМСКИЙ ХРУСТАЛЬ ГРАФА ГАРРАХА[356].) — Пишу Вам под звуки торжественного марша в честь парижского почетного гостя Чемберлэна[357], в данную минуту ходящего в Hôtel de Ville^{151}. Ему сейчас подносят 2 тома «La Ville de Paris»^{152}, переплетенных каким-то знаменитым мастером, с золотом вытесненной подходящей надписью — как Александру I на Венском Конгрессе[358] — Ч<емберлен> вошел: «J’ai peine à me représenter que ce grand vieillard qui est en train de distribuer des sourires pleins de bonhomie a pu tenir dans ses mains fragiles le sort de millions et de millions d’êtres…»^{153} (точные слова спикера)… Описание чая и сандвичей — и огромного роста лорда Галифакса[359] — и «la fine fleur de l’aristocratie française, qui est venue ici pour fair honneur à nos hôtes — их платьев и фраков — sous la lumière crue des lustres»^{154}. — Музыка (довольно легкомысленная). Спикер объясняет: ария из оперетки — «Une tasse de thé — prise dans l’intimité» — и уточняет: c’est du thé du Ceylan^{155}.