У меня нет ни одной настоящей дружбы — есть хорошие отношения — а Вы знаете как это вяло и мало.

Единственная фабула моей жизни (кроме книг) — кинематограф. Видели ли Вы — La femme du boulanger^{182} [411] c Raimu и целой деревней — невинных сердцем? Для меня сама деревня — ее стены и улички и ворота — была бы фабулой, и я всегда удивляюсь, когда люди ищут — другой. Но для верности скажем — та́к: сосну я любила (с такой же страстью) как другие человека, человека — avec le même détachement^{183}, как другие — сосну. И сосна всегда была довольна, человек — никогда.

Жду непременно и скоро от Вас письма — а то чувство, что пишу в пустоту. Я писала Вам последняя — большое письмо со всем, что я знаю об этой роковой породе. Писала — как себе: то, что всю жизнь себе говорила.

Если не читали — прочтите Rosamond Lehmann — Poussière (Dusty Answer)^{184} [412] — она о нас — и них. Очень прошу! (Poussiére — из<дательст>во Feux Croisés).

До свидания! Обижусь, если не откликнитесь. Обнимаю Вас и детей.

                                             МЦ.

Впервые — Письма к Ариадне Берг. С. 122–123. СС-7. С. 535–536. Печ. по СС-7.

Paris 15-me

32, B<oulevar>d Pasteur, ch<ambre> 36

Hôtel Innova,

23-го января 1939 г.

Дорогая Анна Антоновна! После Вашего большого письма — уже давнишнего — послала Вам два больших письма — и открытку — в ответ на Вашу. Но ни на что свое ответа не получила — не больны ли Вы? Если больны — напишите через кого-нибудь. В тех письмах я главным образом писала Вам о своем (и общем здесь) огорчении от смерти К<арела> Чапека, и даже приложила один печатный отклик. Видите — как давно это было. А открытка была сравнительно недавно — тотчас же в ответ на Вашу, и с просьбой откликнуться тотчас же — и вот, молчание. Вообще, знайте, что я на каждый Ваш отклик отзываюсь сразу, либо в тот же день, либо на следующий.

Часто вижу в кинематографе Прагу, и всегда — как родной город, и еще чаще слышу ее по T.S.F-y (radio) — и всегда как родную речь и музыку. Это место, которое больше всего меня волнует — на всей карте. Недавно перечитывала Голема[413] и сразу окунулась в тот мир туманов и видений, которым для меня осталась Прага. (Деревню я помню — сияющей, Прагу — сновиденной: цве́та сна.)

Недавно — случайно — встретила одного своего приятеля — тех дней, и сразу почувствовала себя — на мосту, глядящей в воду.

Читали ли Вы что-нибудь Rosamond Lehman? Я — две вещи: Intempéries — и Poussière^{185}, и есть в Poussière (да и в Intempéries) что-то от то́й меня, те́х дней. Обе эти книги (да наверное — все ее) написаны — как будто не словами: как бы не написаны — а приснились. Я бы очень хотела, чтобы Вы их прочли, особенно Poussière: что-то от радуги — и паутины — и фонтана (и меньше всего от пыли!) и — в конце концов — в ладони — горстка золы.

Пишите о себе — здоровье, работе, чтении, встречах с людьми, есть ли такие — от которых верная радость? (У меня от Вас — всегда была верная радость — и всегда есть, потому — не забывайте меня!).

Обнимаю Вас, сердечный привет сестре, буду ждать ответа[414].

Всегда любящая Вас.

                                             М.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 180 (с купюрами); СС-6,  С. 475. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 318–320.

<1939 г.>

<Начало утрачено>

мне кажется — я бы умерла. (Но раньше бы — накормила и спешно переодела в Мурин новый костюм.) Нынче я В<ас> во сне уговаривала купить резиновые болотные сапоги — я такие видела в (гениальном) провансальском фильме «La femme du boulanger»^{186} [415] — y булочника (Raimu) сбежала жена — с пастухом М. Le Marquis^{187} — и булочник перестал печь — и вся деревня — идет, ищет и учитель, и он-то, в резиновых сапогах, переходит болото, неся на спине М. Le Curé^{188}, к<ото>рый — издали завидев пару (они, как звери — в пещере) изгоняет из нее бесов — по-латыни. Булочница возвращается — и булочник вновь печет. Никогда не смотрю Прованса без сжатия сердца — за Вас. La femme du boulanger — один из лучших франц<узских> фильмов, а франц<узский> фильм сейчас лучший в мире. Есть ряд гениальных актеров (актрисы — слабее, и роли их — ничтожные). Есть один фильм — совсем без женщин: мальчишеский интернат, с гениальным Эрихом фон Штрохеймом[416] (немец, эмиг<рант>, играет по-франц<узски> — и всегда немцев, в Grande Illusion^{189} [417] — коменданта крепости). И лучшие актеры — пожилые: Jouvet[418], Raimu, Stroheim, из молодых хороши — Blanchard[419] (NB! заказал себе виз<итные> карточки Beloff[420], честное слово! ибо всегда играет русских, особенно Достоевского) и — совсем молодой — Jean Louis Barrault[421], тот же Blanchard в молодости. Остальные (молодые) — красивые, культурные и симпатичные, и все — человечные и на человечности — весь франц<узский> фильм. Вчера Д.[422] принес Муру билет на сов<етский> фильм: Oppenheimer^{190} [423], и я — взвыла: — Да ведь это же мой Jude Süss!^{191} [424]. И выпросила — тоже, и в воскресенье оба пойдем. (Jude Süss — роман Фейхтванглера.)

Впервые — НИСП. С. 380–384. Печ. по тексту первой публикации.

Написано на открытке с изображением льва, пронумерованной Цветаевой цифрой «3». Начало и конец письма не сохранились. Датируется по содержанию.

7-го февраля 1939 г., вторник.

               Милая Лиля,

Сердечно рада, что одобрили могилу[425].

Я — лежачую выбрала, потому что помню, как мой отец — для себя хотел лежачей, со свойственной ему трогательной простотой объясняя, что — стоячие памятники — непрочные, клонятся — валятся, что это — беспорядок и нарушает мир последнего сна.