— Из-за чего?

— Богатства, наверное. Не как мы, простые.

— Говорит будущая императрица Трои.

— Буду высмеивать правящий класс, пока моя задница не коснется трона.

Санни фыркнула. Злиться на Алекс дольше минуты было невозможно. — Что еще?

— Троя — туда. — Алекс указала на темные холмы. — И хлеб достала. — Протянула засохшую корку. Живот Санни громко урчал. — Спасибо, — буркнула та.

— Благодари их. — Алекс кивнула на удаляющуюся телегу. — У них самих мало было.

Санни закрыла глаза, отломив кусок. Жесткий. Сухой. Восхитительный. Медленно жевала, медленно глотала.

— Нашла их? — спросила Алекс. — Тех, кто за нами гонится?

— Да.

— Сколько?

— Несколько. — Санни подумала об оружии, худом мужчине с жестким взглядом, близняшках-колдуньях, Датчанине... Но Якоб говорил: «Никто не хочет всю правду». — Замедлила их.

— Как?

— Распугала коней. Отравила похлебку.

Алекс моргнула. — Напомни не злить тебя.

— Тебя бы я не травила.

— Фух.

— Просто бросила бы на произвол судьбы.

— Ой.

— Твой кузен Саббас был там.

Алекс подняла глаза. — Какой он?

— Очень милый. Не похож на братьев.

— Правда?

— Нет. Такой же ублюдок. С дурацким плащом.

Алекс поскребла ногтями виски. — Всю жизнь мечтаешь о семье. Нахожу, и оказывается, что ты настолько особенная, что все они хотят тебя убить.

— Есть еще дядя.

— Герцог Михаил? Если только он добрался до Святого Города живым, и кузены его не прикончили.

— Если он отплыл из Анконы, как планировали, то он уже в Трое, — сказала Санни, пытаясь сохранить оптимизм. — Готовит твой прием. С леди... как ее...

— Северой. Может быть. Надеюсь.

— Как ты это делаешь? — Санни оглянулась на мелькающие факелы. — Заводишь друзей?

— Начинаю говорить. Рассказываю историю, которую они хотят слышать.

— Мою историю никто не захочет.

— Придумай другую.

— Я плохо вру.

— Выбрось плохие части.

— Тогда останется тишина. — Где-то в лесу ухнула сова. — У меня не получится.

Они шли в наступающей тьме. Алекс посмотрела на нее, потом в сторону.

— Получилась одна.

Якоб очнулся от боли и привкуса застоявшейся крови.

Итак. Все еще жив.

Каждый раз эта мысль приходила с горькой ноткой разочарования.

Боль и кровь встречали его большинство рассветов, но обычно кровать не тряслась так, а при попытке пошевелиться боль удваивалась, каждый толчок словно копье в грудь. И Якоб знал, каково это — копье в груди.

Сперва он услышал звук — скрежет колес с противным скрипом, будто оси не мазали век. Потом запах. Слишком знакомый, гнилого мяса и бойни. Наконец, ощущение. Деревянные доски, долбящие воспаленные лопатки. Все стало ясно.

Он в труповозке.

Снова.

Как он сюда попал? Смутное воспоминание: засада на дороге в Каркассон, крик с тыла колонны... Нет, это было годы назад. Он вспомнил долгие дни выздоровления, хромоту по монастырю, допросы, комиссию хмурых священников, которых он послал всех нахуй.

Может, пал в бою с троллем на границе Бретани? «Не дерись с троллями» — первое правило. Вспомнил, как лежал среди тел, окровавленные пальцы тянулись к иконке Святого Стефана, отколотой от щита... Но это было еще раньше. За три тяжелых зимы взгляд святого сменился с понимания на обвинение, и он швырнул икону в могилу Хази. Сказал себе, что мертвым она нужнее, хотя на деле они заслуживали ее больше. Это было до клятвы честности.

Сквозь скрип колес пробился размеренный голос:

—...у каждой страны свои прелести, я всегда любил Польшу, но сельская жизнь не для меня. Я увядал в одиночестве, как орхидея во тьме.

— Где я? — прохрипел Якоб, но голос был слаб, даже сам еле расслышал.

—...Лукреция поняла это, конечно — при всех ее чудовищных недостатках, она была проницательна, и согласилась покинуть поместье. Так началось наше турне по великим городам Средиземноморья! Надолго не задерживались. Моя жена имела привычку исчерпывать гостеприимство. Высасывать его досуха, можно сказать...

Повозка остановилась с последним толчком. Якоб застонал, кровавая слюна брызнула из стиснутых зубов.

— А! Он проснулся!

В поле зрения заплыло лицо барона Рикарда. Он выглядел моложе прежнего, с легкой сединой в усах и черных волосах, обрамлявших улыбающееся лицо с изящными клыками.

Рядом возникло второе лицо — испуганное, в отличие от самодовольного барона. Человек с рябинами и уродливой шляпой.

— Гребаные яйца Святого Бернара! — он начертил круг над сердцем. — Он живой!

— Говорил же, — сказал барон Рикард.

— Думал, вы безумец!

— О, я совершенно безумен. Но редко ошибаюсь.

— Граф захочет это видеть, — пробормотал возница, скрываясь.

— Чудо и вправду, — прошептал Рикард. — Как себя чувствуете?

— Как... — Якоб попытался смочить пересохший язык, — обычно.

— Настолько плохо?

Якоб почувствовал, как его поднимают за запястья. Сквозь волну боли он зарычал, пока его усаживали, и щурясь вгляделся в дневной свет.

Повозка остановилась у полевого госпиталя: несколько поникших палаток под деревьями. В ней лежали пятеро, все мертвые, но выглядели куда лучше него. Рядом священник раздавал воду раненым. Другая читала предсмертные молитвы, листая молитвенник. Лишь мухи радовались. Где-то позади скребли лопаты могильщиков, но поворачивать голову он не стал, да и не смог бы. Все могилы похожи. Кроме своей.

— Что случилось? — пробормотал он неохотно, ибо ответ предсказуем, а детали редко утешают.

Барон Рикард прислонился к повозке, улыбаясь, будто на ярмарке.

— Была драка.

— На воде? — Якоб осторожно тронул грудь, где боль пульсировала.

— Верно, молодец! Я держался в стороне.

— Жаль, что не я.

— Насилие редко решает проблемы.

— Не спорю. Дуэль?

— На горящей корме! — Рикард развел руками, изображая зрелище. — Вы всегда выбираете самые драматичные площадки для смертельных схваток. Вам бы в театре блистать!

— С кем?

— С кузеном принцессы Алексии. В украшениях. Констанс, кажется?

— Констанс. — Якоб закрыл глаза. Воспоминания нахлынули: пламя, пепел, клинки. — Он хорошо фехтовал. В честном бою победил бы.

Барон поднял бровь. — Но кому нужны честные бои?

— Гребаные яйца Святого Бернара! — прогремел голос, привыкший перекрикивать других. Сквозь раненых грубо пробирался человек в блестящих доспехах, рука на эфесе огромного меча.

— Ваше превосходительство, осторожней! — священница за ним подбирала рясу, голосом, привыкшим к бесполезным упрекам.

— Простите, но... — Богатырь остановился у повозки, разведя руками. — Он жив!

— Говорил же, — сказал барон Рикард.

— Но, честно, — добавила священница, — мы сочли вас лжецом.

— Лучшие лжецы не врут всегда. Иначе кто поверит?

— Простите, — Якоб сглотнул кровь, — но я все еще...

— Простите меня! Я... граф Радосав! — Он ударил себя в латы, будто это достижение. — Никшича и Будимльи! А это мать Винченца, генеральный викарий архиепископа Изабеллы Рагузской.

Тяжелые титулы для человека в его состоянии. Якоб дотронулся до затылка, липкого от крови, своей или чужих, и скривился.

— Чести, — процедил.

— Нет, честь наша! Ведь вы — знаменитый Якоб из Торна!

Якоб поморщился сильнее. Клятва честности не оставляла лазеек.

— Да, — признал он. И ежедневно каялся.

Граф погрозил толстым пальцем.

— Барон Рикард рассказал нам о вас!

— Хорошее, надеюсь?

— То, что хорошо за столом, редко годится в бою.

— И... не говорите... — Якоб взглянул на раненых, ощущая, как все хуже, чем казалось. — Вы в бою.

— Именно! А вы — прославленный чемпион, рыцарь и генерал на службе Папы!

Барон Рикард наклонился к Якобу, его дыхание холодное, как зимний сквозняк. — Пришлось приукрасить твои заслуги.