— Неделю назад я узнал: Евдоксия мертва. Без особой скорби для мира. Говорят, яд. Или неудачный эксперимент... последний всплеск колдовской гордыни...

— Колдовской? — скептически хмыкнула Алекс.

— Неважно! Трон пуст! — Взгляд Михаила вспыхнул. — Пора тебе вернуться.

— На трон?

— На Змеиный Трон Трои.

На первой встрече он назвал ее принцессой. На второй предложил императрицу. К чаю, глядишь, объявит ангелом, а к ужину — богиней.

— Ты должна увидеть Трою, Алекс! — глаза его горели. — Колонна, воздвигнутая колдуньями-инженерами древнего Карфагена! Выше облаков, бросает тень на весь порт! На вершине — Висячие Сады, краше любых грез, орошаемые водами горных источников через Великий Акведук!

Он взял ее за плечо, жестом рисуя картину:

— Базилика Ангельского Явления возвышается над зеленью, полная паломников, жаждущих узреть реликвии Крестовых походов! А дворец... Фарос! Величайший маяк Европы, на вершине — Пламя Святой Наталии, сияющее как звезда, ведущее детей Трои домой! — Он развернул ее к себе, держа за оба плеча. — Наш дом, Алекс!

Она моргнула. Все в ней — выстраданное годами на улицах — кричало: «Пиздит!». Но разве бывала ложь столь... роскошно нелепой?

И все же она здесь. В Небесном Дворце. Впервые за недели — в тепле. С гребнем дороже ее жизни. В мантии, стоящем ее головы. А этот тип... черт, звучит убедительно. Уже кажется, будто он и правда герцог. Уже почти верится, будто она и правда... Алексия.

Михаил опомнился, отпустил ее. — Понимаю, это... слишком. Страшно. Но я буду с тобой на каждом шагу.

— У меня никогда не было... семьи... — Она сама не поняла, правда это или роль. Идеально. Лучшая ложь — та, в которую веришь.

— Прости, что искал так долго. Я... терял надежду. Дай все исправить. — В его глазах блеснула влага, и она сочла уместным ответить тем же. Печальных воспоминаний у нее хватало.

— Постараюсь. — Она всхлипнула, смахнула мнимую слезу, изобразила робкую улыбку. Довольна собой.

— Большего не прошу. — Он вытер лицо рукавом. — Нужно действовать. Тебя представим кардиналу Жижке! Она поможет. Скоро, Алекс, мы вернемся домой!

И он улыбнулся — уже без тени неуверенности — и вышел, закрыв дверь.

Алекс уже не раз слышала, где ее «место». В тюрьме. В сточной канаве. В неглубокой могиле. В аду — зависит, кто спрашивает. Удача такого масштаба наверняка таила лезвие за пазухой, но какие у нее варианты?

Она была должна Папе Коллини вдвое больше своей стоимости (если оценивать ее щедро), и это еще не все долги. Она заняла денег у Королевы Треф под грабительские проценты, чтобы обыграть в карты Малютку Сьюз, но та оказалась искуснее в жульничестве. В итоге Алекс осталась должна и Сьюз (которая отрежет ей нос), и Королеве Треф (которая лишит ее коленных чашечек), и Папе Коллини (который заберет зубы с пальцами, а узнав про остальные долги — заодно и глаза).

Большое спасибо, но нахуй.

Какие бы сомнения ни глодали ее насчет всей этой принцессовской авантюры, она подоспела идеально. Она сыграет роль, выжмет все возможное, а когда запахнет жареным — кинет «дядечку» где-нибудь на кривой дороге в Трою и сменит имя, как перчатки.

Людей надо выжимать, как апельсины, — учила Галь Златница. Выдави соки, а сморщенные шкурки выброси без сожалений. Люди — это ступеньки. Перекладины на твоей лестнице. Иначе однажды проснешься с чужими следами сапог на спине.

Алекс не смогла сдержать улыбку. Давно она не улыбалась по-настоящему, и это приятно щекотало. Герцог Михаил, похоже, станет ее ступенькой к чему-то сладкому. Неясно пока к чему — она давно не заглядывала дальше следующей миски похлебки. Но сообразит на ходу. Она быстрая на выдумки, спроси кого угодно.

Она облокотилась на подоконник, чувствуя холодок бриза на щеке и жар огня за спиной, и усмехнулась в сторону трущоб. Людей внизу почти не разглядеть, но они где-то там, внизу. Она прижалась щекой к меху воротника, тихонько хихикнув.

А потом спрятала гребень в рукав.

На всякий случай.

Брат Диас медленно повернулся, запрокинув голову, рот полуоткрыт от благоговейного головокружения.

— Это так прекрасно...

Часовня Святой Целесообразности вздымалась ввысь, ее разноцветный мрамор мерцал в лучах света, льющихся с купола. В нишах стояли скульптуры Добродетелей, стены пестрели образами семидесяти семи старших святых и ошеломляющей толпой младших. Порфировая кафедра могла бы украсить любой собор, а на аналое лежала усыпанная самоцветами копия Писания.

Его аналой[1], осознал он, благоговение постепенно сменяясь теплом удовлетворения. Его кафедра в его часовне. Проповедником он был так себе, но в таком месте? Сойдет.

— Да, прекрасно, — Батист фамильярно обняла его за плечи, указывая на фреску. — Этот Святой Стефан работы Хавараззы.

— Неужели?

— Я с ним знакома, кстати.

— Со Святым Стефаном?

— С Хавараззой. — Она скромно откинула непослушный локон, который тут же упал обратно. — Он писал мой портрет.

— Правда?

— Я тогда между делом прислуживала королеве Сицилии.

— Вы... что?

— Днем он писал ее, а вечерами — меня. — Она наклонилась, шепча: — Хотел, чтобы я позировала обнаженной.

— Э-э...

— Но я настояла, чтобы он остался в одежде! — Батист расхохоталась, смех ее постепенно стих, оставив неловкое молчание. Она вытерла глаза. — Он умер от сифилиса.

— Хаваразза?

— И королева Сицилии вскоре после. Думай что хочешь. Думаю, герцог Миланский теперь владеет той картиной.

— Королевы?

— Нет, моей. Он был милейшим человеком.

— Герцог Миланский?

— Фу, нет. Он полное дерьмо. Я о Хавараззе. — Она разглядывала Святого Стефана, блаженно улыбающегося, пока зубастые эльфы сжимали его яйца раскаленными щипцами. — Один из тех редких чистых душой.

— Соболезную... насчет его смерти, не души... — Брат Диас ловко выскользнул из-под руки Батист. Столь тесный контакт с женщиной у него последний раз закончился плачевно. Он потрогал гигантскую вотивную[2] свечу — выше его в два раза, толщиной с дуб. Сколько же это стоило? Он гордился договором со свечником для монастыря, но это... — Часовня и правда прекрасна...

Гордыня не входила в Двенадцать Добродетелей, но после стольких лет унижений он не мог не представить рожи «братьев» в трапезной, когда те услышат: Викарий? Роскошной часовни? В Небесном Дворце? Он вообразил, как мать хвастается им, а его братья-неудачники грызутся за объедки...

Голос Якоба из Торна подрезал его грезы на корню:

— Мы здесь надолго не задержимся.

— Не задержимся?

Рыцарь копался под аналоем, морщась. Раздался щелчок, скрежет шестерен — кафедра съехала, открывая потайную лестницу вниз.

— Ваша паства внизу.

Брат Диас глотнул, глядя в черную бездну под часовней. Вспомнились слова кардинала Жижки о «воющей тьме за гранью мироздания» — волосы на шее зашевелились.

— Почему внизу?

— Частично для их защиты.

— В основном — для защиты всех остальных, — подхватила Батист, беря трехсвечник.

Спускаясь за ней, брат Диас заметил кинжалы. Огромный на правом бедре, чуть меньше на левом, изогнутый за поясом, рукоять в сапоге... Святая Беатрикс, их пять!

— У вас... очень много ножей, — пробормотал он.

— Опасно остаться без оружия. — Свечи играли в ее глазах, контрастируя с окружающей тьмой. — Как тогда кого-нибудь пырнуть?

— Вы часто... пыряете людей?

— Стараюсь по минимуму. «Не высовывайся» — мой девиз. — Она вздохнула. — Но жизнь без сожалений — не жизнь.

— Без сожалений... — бессмысленно повторил брат Диас. За его спиной Якоб из Торна сдерживал стоны, спускаясь по скрипучим ступеням.

Стены менялись по мере спуска. Аккуратная кладка сменилась грубым фундаментом, а затем — странным серым камнем, будто вылитым в форму, как в кабинете Жижки. Брат Диас провел пальцами по стене. Гладко, твердо, холодно.