Епископ Аполлония тоже была потрясена. — Листья... на деревьях... — Слезы текли по ее щекам. Санни убрала нож. Никто даже не заметил. Все были пленены речью. Один из портретов шлепнулся в лужу.

—...хотя в Польше много вечнозеленых, ее называют садом Восточной Европы. Друзья, может отложите оружие, пока я говорю?

Лязг металла — стража, головорезы и паломники бросили мечи, копья и топоры. Сутенер прыгал на одной ноге, выдергивая кинжал из сапога. Люди падали на колени, слушая барона.

— Замок Лукреции был ветхим. Обои в столовой — фу! Я хотел обновить его. Штукатурка, краска, крыша требовала сланца... А люстра! Просто ужас. Но местные упрямились...

Кто-то дернул Диаса за плечо: «Пошли!» — но он вырвался. Теперь он понимал, каково было слушать Спасителя. Барон касался тайн бытия. Торговка углем из Гроссето стонала от экстаза.

—...любимым блюдом был отцовский тушеный гусь с колбасой, но потом я полюбил пельмени с поместья жены. — Взгляд Рикарда устремился вдаль, за грань обыденности. — Со свининой и луком... То было время. — Его грустная улыбка пронзила сердца. — Когда я еще жевал.

— Боже милостивый, это правда, — прошептал ростовщик, сложив руки.

— Единственная правда, — сутенер обмочился, но стоял завороженный.

— Понимаю, — пробормотал брат Диас. Что значило это все перед словами барона Рикарда?

— Итак, если я завладел вашим вниманием... — вампир окинул толпу взглядом, убедившись, что все взоры прикованы к нему. — Перейду к сути. — Его борода и волосы побелели, лицо покрылось морщинами и старческими пятнами, но глаза... будто смотрели в самую душу Диаса. Воцарилась тишина. Даже птицы и насекомые замерли. — Вы продолжите путь на Кипр, забыв эту речь, меня, эльфийку, намеки на колдовство, а также любые упоминания о принцессе — даже крысиной. Верно?

Толпа, еще недавно жаждавшая крови, дружно закивала.

— Верно, — задыхалась торговка углем. — Верно...

— Желаю вам счастливого пути. — Барон повернулся, затем добавил: — Кроме вас, епископ Аполлония.

— Меня? — епископша всхлипнула.

— Вас до Кипра будет мучить зуд в недоступном месте.

— Так и будет! — она рухнула в грязь, воздев руки к небу. — Благодарю, Господи!

Барон спустился с кафедры, кряхтя от старости, опираясь на трость.

Все покидали Благочестивое Собрание. Одни застыли, глядя на пустую кафедру, другие брели наугад. Брат Диас шел, спотыкаясь, с умом все еще плененный речью барона.

— Это что было? — спросила Алекс.

— Глэмур, — процедила Батист, сжимая кинжал. — Рассеется через часок.

— Надо было дать мне прикончить ублюдков, — Вигга ломала ветки кустов.

— Не все нужно убивать или трахать, — Бальтазар швырнул отрубленную руку в кусты. — Кисть уже протухла. Теперь от нее нету толку. — туда же маг бросил и рясу.

Брат Диас игнорировал их. — Самая глубокая речь, которую я когда-либо слышал! — Он дернул барона за рукав. — Расскажите еще о тех пельменях!

— Позже, — вампир брезгливо стряхнул его руку. — Я устал.

Дверь, подходящая для замка, скрипя, распахнулась после долгих щелчков. На пороге стоял хмурый привратник.

Марангон. Так его звали. Молчаливый тип, к которому первым делом подошла Батист. Он кивнул в ответ и провел собрание Капеллы Святой Целесообразности в прихожую. Там их встретили двое хмурых головорезов, окинув каждого испепеляющим взглядом.

Всех, кроме Санни.

Ее просто не замечали.

Нет, невидимой она не была. Свои руки и тень она видела, но вот остальные — нет. Эльфийка и сама не понимала, как это работает. Просто задерживала дыхание... и растворялась.

Санни натренировалась задерживать дыхание очень надолго. Даже когда бежала, плыла или, однажды, висела под потолком колдуна. Но вечно не продержишься, поэтому она всегда думала: где вздохнуть? куда спрятаться? Жизнь стала танцем между углами, шкафами, кустами, тенями, кроватями и спинами.

И редко — в хорошем смысле.

Люди все еще слышали ее, как тогда, когда она свалилась с крыши на лавку горшков, преследуя ведьму. Поэтому она шла босиком, привязав сапоги за шнурки на шее, избегая дверей, грабель и недовольных садовников. Однажды один чуть не выбил ей зубы. Злиться было бесполезно — он ее не видел.

Санни старалась никого не винить. Вини свет, а не свечи, — говаривала Мать Уилтон. Она нравилась Санни, хоть и была чопорной англичанкой. Может, потому, что остальные ее терпеть не могли. Санни чувствовала себя особенной. Правда, Уилтон смотрела на нее, как на грязный сортир. Но потом мост рухнул, и ее сменила Мать Феррара, смотревшая на Санни, как на открытую канализацию.

Мораль: все может стать хуже.

Прихожая вела в коридор с еще двумя хмурыми головорезами. Похоже, здесь не улыбались. Санни тоже не улыбалась. Ее лицо не гнулось так, как у людей. Попытки выглядели жутко. Люди думали, что она замышляет подлость. Да и зачем улыбаться, если тебя не видят?

Алекс тоже не улыбалась. Шла, опустив голову, будто пыталась исчезнуть. Она нравилась Санни. Алекс делилась едой, что редкость, и делала это без брезгливости. Санни хотелось спросить, все ли в порядке, но слова всегда выходили не те. Она репетировала перед зеркалом, но ее заостренное лицо не слушалось. Попытки быть искренней казались сарказмом, щедрость — высокомерием, а дружелюбие — ухмылкой «грязной эльфийской сучки».

«Грязная эльфийская сучка!» — орали в цирке, скандируя. Санни не смеялась, но все ржали. Может, шутка была многослойной и она ее не понимала? Ее собственные шутки вызывали ужас или ярость. Однажды она рассказала анекдот со сцены и публика взбесилась. «Ты здесь, чтобы тебя ненавидели, а не смеялись», — сказал директор. Песни тоже провалились. «Злодейки не поют. Молчи, сука», — его любимая фраза.

Потому Санни молчала и старалась поднимать настроение мелочами: поправляла шнурки на сапогах Якоба, чтобы ему не наклоняться, складывала одежду Вигги, пока та трахалась, укрывала Алекс ночью, та ворочалась и сбрасывала одеяло. Это давало Санни чувство нужности. Будто она в семье.

Приятно было притвориться.

Якоб — ворчливый дед, Рикард — загадочный дядя, Батист — замученная мать. Бальтазар — самоуверенный старший брат, брат Диас — неуверенный младший, Алекс — милая дитя, которую все любят, пока не разочаровалась. Вигга — странная кузина, которая всех трахает, а потом превращается в волчицу. Но метафора разваливалась, ведь в семьях нет невидимых эльфов.

Они свернули за угол. Санни прижалась к стене, отдышалась, затаила дыхание и юркнула за ними в колоннаду. Когда-то здесь был сад, но наводнения превратили его в болотце. Статуя в центре, по колено в воде, тянула безрукую длань к небу. Просишь спасения — спасай сам, — думала Санни. Может, Бог потом похвалит.

— Это был монастырь? — спросил брат Диас.

— Да, — ответил Марангон, скупой на слова, как и на улыбки.

— Где монахи?

— На небесах. Вы же эксперт.

Якоб хромал. Недели пути давались ему тяжело. Санни хотела помочь, но он ненавидел помощь. Люди были странными: словно бесконечные пощечины.

У следующей двери стоял хмурый головорез. Санни щелкнула его по уху, он дернулся, и она проскользнула внутрь, прежде чем дверь захлопнулась. Ловко, хоть никто и не видел.

Бывшая часовня стала кухней. Витражи изображали святых, убиваемых с фантазией: Святой Симон на раскаленном троне, Святая Джемайма под камнем, Святой Седрик с гвоздями — от одной мысли Санни бросало в дрожь. Не лучшее место для гвоздей.

Печь у алтаря вместила бы труп. Возле нее мужик месил тесто на камне, в облаках муки. Рядом стояла девочка в фартуке, с презрительной гримасой.

— Фриго! — Батист раскинула руки, будто обняла бы весь мир. Ее обаяние казалось Санни магией сильнее невидимости.

Но Фриго лишь буркнул:

— Батист. — словно речь шла о назойливой плесени. — Знавал, что вернешься. Как лиса к помойке.