— Вы знакомы с ее преосвященством?

— С детства. В семинарии жили в одной келье.

— Значит, вы подруги?

Мать Беккерт хрипло рассмеялась.

— Мы ненавидели друг друга с первой встречи. И восхищались. Потому что каждая — противоположность другой. Но знали: Церкви нужны обе. Жижка как море. Ненасытная, вечно меняющаяся, коварная, как приливы. Если принципы мешают, она создаст новые.

Карузо сглотнул. Его шокировала такая беспечная критика самой влиятельной женщины Европы.

— Она политик, полагаю…

— Ее благословение и проклятие.

— А вы другая?

Она впилась в него взглядом, как когда-то в осужденных, объявляя приговор.

— Я — скала, о которую разбиваются волны. В этом мое благословение. — Она глубоко вдохнула. — И проклятие.

— Но море со временем точит скалу.

— О, я знаю. Жижка вызвала и меня. — Она достала свое письмо. — Как замену.

— Кого? — В голосе Карузо прорвался грубоватый немецкий акцент.

— Она не сказала. Но догадываюсь. Она хочет вернуть мне старый приход. Часовню в Небесном Дворце.

Карузо нахмурился.

— Сомневаюсь, что часовне нужны мои таланты.

— Возможно, вы удивитесь. — Мать Беккерт замедлилась, словно имя делало неизбежным то, чего она боялась. — Это Тринадцатая Часовня.

— Но в Небесном Дворце двенадцать часовен, по числу Добродетелей!

Мать Беккерт усмехнулась, от того, что он попал в точку.

— Вы, маэстро Карузо, кое-что знаете. Но о добродетелях… — Она посмотрела на толпу за окном: паломников, проституток. — Вам еще многому предстоит научиться.