Герцог Михаил покачал головой. — Евдоксия всегда была одержима душой.

— Звучит... — Алекс прищурилась. — Благочестиво?

Жижка фыркнула с отвращением. — Душа — частица Бога в каждом из нас. Манипулировать ею — высшая ересь.

— Как вообще можно манипулировать душой? — пробормотала Алекс, не жаждущая ответа.

— Она проводила... эксперименты, — сказал Михаил.

— Мерзкие эксперименты, — добавила Жижка.

— Она начала... соединять человека и зверя.

— Типа... собачья голова на человеческом теле? — Алекс чуть не рассмеялась, но встретила леденящие взгляды. — Серьезно? Собачья голова?

— Людям даны души, — пояснил герцог, — зверям — нет. Евдоксия верила, что, сливая их плоть, найдет душу. Высвободит. Поймает. Приручит.

— Она хотела поработить осколок Бога, — прошипела Жижка. — За пятнадцать лет в Земной Курии — это самое порочное кощунство.

— Ох, — хрипло выдавила Алекс.

— Теперь вы понимаете, Ваше Высочество, почему нельзя допустить ее сыновей на трон. Почему ее наследие должно быть вырвано с корнем. — Жижка жевала, глядя на Алекс, как на кусок мяса. — Вы совершаете подвиг. Благородный. Праведный.

В комнате будто подул ветер, или это дрожь пробежала по спине Алекс. — Мне не говорили, что нужно быть храброй.

— Для императрицы, — сказал герцог, — это само собой разумеется.

— Но помните: вы на шаг впереди, — Жижка отложила вилку. — Никто за пределами Дворца не знает, что принцесса Алексия жива. Вы подойдете к Трое тайно, с избранными. Копии папской буллы о вашей легитимности отправят к леди Севере. Пока сыновья Евдоксии грызутся, вы ударите, как молния с небес!

Алекс не чувствовала себя молнией. — А если они победят раньше?

— Риски есть, — признал герцог. — Тысяча миль до Трои, враги могущественны...

— Я выросла в трущобах! — Алекс ткнула вилкой в окно, горошина прилипла к стене. — Я видала всякое, но я не знаю ни хуя о том, как быть принцессой!

— Вы способная ученица, — без эмоций сказала Жижка. Ее вряд ли что-то трогало, кроме землетрясения.

— Но эти кузены с армиями и деньгами... мне придется с ними драться?

— Я буду драться за вас, — герцог улыбнулся так слащаво, что Алекс захотелось в туалет. Или это вино.

— Герой-защитник! — Жижка возвела глаза к потолку, расписанному под закатное небо. — С вами Папа и сам Спаситель. У них убийцы, у вас — святые и ангелы!

По опыту Алекс — Всевышний всегда за фаворитов, а надеяться на ангелов — значит быть в полной жопе.

— Не забывайте: у вас есть то, чего нет у узурпаторов, — герцог ударил кулаком по столу. — Право! Вы — Алексия Пиродженнетос, рожденная в пламени, избранная Оракулами!

Право. На рынке Галь Златницы право стоило меньше грязи. Алекс поняла: она влипла. Влипла в шахту, где на дне — еретики, кузены-убийцы и украденные души.

— Но у них маги, полузвери, дьяволы...

— Да, — Жижка улыбнулась впервые. Алекс передумала: лучше бы хмурилась. — Но у нас свои дьяволы.

Бальтазар испустил тяжкий вздох, но никто не заметил.

Его нынешнее положение давало множество поводов для вздохов: отвратительный матрас, ужасная еда, леденящая сырость и невыносимый смрад жилища, возмутительный отказ в одежде, вопиющее отсутствие интеллектуальных бесед, душераздирающая потеря его прекрасных, бесценных книг. Но после долгих размышлений он пришел к выводу, что самое худшее в принудительном вступлении в Часовню Святой Целесообразности... было унизительное позорище.

Что он, Бальтазар Шам Ивам Дракси, ученый адепт девяти кругов, сюзерен тайных ключей, призыватель потусторонних сил, человек, прозванный Ужасом Дамьетты — или хотя бы самопровозгласивший себя Ужасом Дамьетты в надежде, что прозвище приживется — один из трех ведущих некромантов Европы, заметьте! — возможно, четырех, в зависимости от вашего мнения о Сукастре из Биворта, которого он лично считал полнейшим бездарем — был схвачен болванами, осужден тупицами и ввергнут в унизительное рабство среди столь жалких кретинов.

Он бросил боковой взгляд, красноречиво выражающий абсолютное отвращение, но никто не смотрел в его сторону. Древний вампир, истощенный, видимо, голодом, сидел, обмякшись в кресле, с видом модно-пресыщенного скелета с прядями седых волос. Эльф стоял, тонкий как бледная проволока, лицо скрыто под копной неестественно пепельных волос, недвижимый, если не считать постоянного, раздражающего подергивания длинного указательного пальца на правой руке. Их главный тюремщик, Якоб из Торна, наблюдал из угла, скрестив руки: видавший войны старый рыцарь, будто проведший половину жизни в мясорубке, что явно выжало из него всю способность смеяться. А еще «духовный пастырь» этого сборища неудачников — брат Диас, вечно паникующий юнец из малоизвестного и еще менее уважаемого монашеского ордена, с лицом человека, не умеющего плавать, на палубе тонущего корабля.

Бестолковый священник, выдохшийся рыцарь, мизантропичный эльф и антикварный вампир. Это походило на начало плохой шутки, трагичную развязку которой еще предстояло узнать. Хоть место могло бы впечатлять: например, зал, украшенный скульптурами, с мраморным полом, инкрустированным символами святых и ангелов. Вместо этого — продуваемый сквозняками чулан в недрах Небесного Дворца, чье единственное окно выходило на стену с грязным нагромождением протекающих труб.

На фарсе суда Бальтазару предложили выбор: искупить грехи службой Ее Святейшеству или сгореть на костре. Тогда решение казалось очевидным, но теперь он начинал подозревать, что в долгосрочной перспективе сожжение могло бы оказаться менее мучительным.

Что он, Бальтазар Шам Ивам Дракси, сделавший мертвых своими игрушками, а бурю — скакуном, отодвинувший границы смертного и подчинивший архидемона Шаксепа — или, по крайней мере, выклянчивший у нее пару одолжений и выживший — был не просто низведен до жалкого рабства, но рабства столь пошлого и тупого.

Он готов был вздохнуть так громко, чтобы кто-то наконец заметил его страдания, как загремели замки, и дверь распахнулась.

Ввалилась толпа аколитов в белых одеяниях, с лицами, застывшими в неземном благочестии, и молитвенными шарфами, расшитыми цитатами из Писания. Один ковылял под тяжестью деревянной рамы на спине с гигантской раскрытой книгой. Второй, стараясь успевать за ним, брызгал чернилами, записывая что-то на огромных страницах. Третья едва несла гирлянду цветов, почти волочившуюся по полу. Четвертый, с серебряным цирцефиксом в одной руке и связкой молитвенных листов в другой, уставился стеклянными глазами в потолок, безостановочно бормоча молебны о милости Всемогущего, Спасителя и всех Святых.

Аколиты расступились, открыв взорам двух седовласых женщин: кардиналов, судя по алым поясам, скуфьям и украшенным драгоценностями медальонам на цепях. Одна — невероятно высокая и статная, с благодушным взором, словно богачка, раздающая милостыню нищим. Вторая — низкорослая и крепкая, с морщинистым лбом и взглядом, острым как кремень. Бальтазар сразу понял: перед ним кардиналы Жижка и Бок, противоположные полюса церковной власти, главы Земной Курии и Небесного Хора. Первое впечатление не впечатлило.

— Вам не трудно? — старушек оттеснила девочка лет десяти в простом белом одеянии. Она уперла руки в боки и окинула «паству» оценивающим взглядом, приподняв бровь.

Вот она — Бенедикта Первая, Папа-Дитя. Избрание новой Святой Матери всегда вызывало споры, но выбор явно недорослого ребенка обернулся яростью, отлучением трех мятежных кардиналов, дюжины епископов и едва не расколол Церковь — несмотря на ее «магический потенциал».

— От глупости — к фарсу, — пробормотал Бальтазар. Религия всегда раздражала его. Что это, как не суеверие с бюджетом?

— Простите, все! — пропела Ее Святейшество без тени раскаяния. — Франкский посол подарил мне птицу, такую смешную! Как ее звали?

Кардинал Жижка покраснела от унижения сильнее Бальтазара. — Павлин, Ваше Святейшество.