Ремок продолжал этот пусть и совсем не нужный бой чисто инстинктивно, по науке, вбитой ему в голову за лета службы. Где-то внутри, на грани сознательного, он молил, чтобы колдун так не упорствовал, боялся ненароком зашибить хилого пацана. Но тот не просто бил в ответ, а даже бросался первым, изворачивался и использовал все доступные ему способы.

Что было дальше Ремок толком не помнил. Перед глазами мелькали лица матросов и Малого, сунувшегося под горячую руку. Он бил и били его. Колдун больше не пытался взять силой, находил слабые места, не защищённые каркасом, выворачивал сочинения каркаса.

Очнулся Ремок он пыла боя только когда перегибался через фальшборт, а колдун, неизвестно каким образом хвастался за обшивку, просунув пальцы в щель штормового портика.

Наёмник успел в последний момент, когда колдун, что-то решив для себя, разжал пальцы. Мальчонка оказался нетяжёлым и вытащить его обратно труда не составило.

Пошатываясь, он дотащил мальчонку обратно до мачты, усадил рядом с Малым, вцепившимся в клинок колдуна как в последнее спасение пропащего мира.

Придерживая порывавшегося встать колдуна, Малой укоризненно поглядел на Ремока, проговорил невнятно, от того, что щека, по которой ему заехал бывший солдат в попытке оттолкнуть, распухла:

— Дядька, ты по что его так?

— Сам напросился, — проворчал Ремок, тут же припомнив, что здесь вообще делает второй пацан: — И тебе, дурню, всыпать могу. Что было сказано? Езжай к матери. Но нет же, тебе нужно по геройствовать.

Опешивший от такого поворота Малой тут же попытался оправдаться:

— Я отправил ей через банк расписку. Деньги ей доставят, а я хоть что-то хорошее в жизни сделать хочу.

— Сделать что-то хорошее, это матери под конец жизни помочь. Помрёт старуха, а ты и не увидишь.

— Зато другие жить будут, — ответил Малой стыдливо отводя взгляд.

Ремок замахнулся было отвесить Малому очередную оплеуху, но от резкого движения избитое тело отдалось болью, потому просто проворчал:

— И откуда вы такие неразумные берётесь?.. — больше ничего не говоря, поплёлся к каюте капитана, которую на время поездки тот уступил Смороку и его ценному грузу, за немалую плату поверх.

Малой тут же подскочил к нему, чуть не шмякнувшись на качающуюся палубу, почти взвыл:

— Не выдавай, он же меня обратно отправит!

— И прав будет.

Оглядев вновь вернувшийся к суете и предпочитавших не замечать странных пассажиров матросов, Малой подполз к Корэру, протяну тому его меч.

Корэр, подняв на мальчишку ненавидящий взгляд, вырвал клинок, упёр его в палубу, повиснув на нём.

Малой, рассчитывая найти в побитом колдуне собрата по несчастью, попытался заговорить с ним:

— Я со Смороком идти в Ксеньяре напросился. Только мы за черту города ступили, прошли совсем немного, на нас напали. Я тогда сглупил, напролом понёсся, меня потом Ремок так же отходил. Только я на него не кидался, ты чего взбесился так?

Корэр ничего не ответил, уж с милюзгой, которая к тому же и мать умирающую бросить умудрилась, он говорить не хотел. Вот будь бы у него только возможность, свою бы мать он спас…

Но Малой всё не унимался:

— А почему у тебя кровь золотая? Это то же золото, что в монетах? А как ты вообще с металлом в жилах живёшь?

— Я ария, — скупой бросил Корэр, с трудом шевельнув разбитыми в кровь губами, и тут же поморщился, почувствовав отвратительный скрипучий песок на зубах.

— А то, что ты про мать, отца да брата сказал, это правда?

Корэр кивнул, всё же пояснив:

— Мы не умеем лгать.

Малой тут же расхохотался:

— Брехня. Все лгут. Ложь это ведь такое дело, которое получается само. Лжём мы же сами по себе, придумываем всякое, ну чтобы лучше казаться. А ещё, чтобы нагоняй не прилетел. Ну и просто потому, что иначе всё как-то некрасиво. Нет никого, кто бы всегда правду говорил. Это слишком сложно.

Корэр только цыкнул, и это они, лжецы до самых управляющих нитей, говорили ему что-то о доверии?

Сморок склонился над Корэром, сидевшем у него в каюте, а за спиной нанимателя ходил из угла в угол Ремок, прихрамывая и порой опираясь на стену.

— Какие боги тебя надоумили драку устраивать?

Корэр неохотно ответил, уже жалея, что подумал, будто в это путешествие направила его Судьба, а не злой рок:

— Я стоял, никого не трогал, не взялся бы он меня жизни учить, ничего бы не было, — прогундосил Корэр, зажимая сломаный нос подвернувшейся под руку относительно чистой тряпицей.

Сморок тяжело вздохнул, он понадеялся на колдуна, увидев в том подспорье в непростом деле, а тот оказался очередным невменяемым, какие под конец похода с ним и остались.

— Мы кучи жизней спасаем, так что никакого раздора до конца дела, а там уж хоть переустраивайте друг друга. И ты, Ремок, не смотри так. Ты повинен куда больше парнишки. На кой ляд ты к нему приставать решил?

Ремок хмыкнул:

— Так он трясся, словно девка на ветру. Я уж было подумал неженка, а как тронул, понял что трус. Хотел вразумить, да не рассчитал, что так легко взъярится.

— Вроде здоровый мужик, а как детё малое. Уже и седины голову тронули, да спокойно не живётся. Парня больше не трогай. А теперь вон пошли, оба!

Ремок, послушно поковылял прочь, всё же зря он воспитательные беседы затеял. Как выяснилось, не на всех работает заученный им метод вразумления, да и не всех можно как следует вздёрнут, чтобы разум на место поставить. Разных парней он повидал. Были те, кто вбиваемую им науку принимали, были те, кто пытался огрызаться, но чтобы первыми кинуться, такое впервые. Колдун был либо безбашенным, либо привыкшим, что не отстанут, пока за себя не постоит. И если последнее, то понятно, отчего он был таким отстранённым и озлобленным. Такого не перекроить, не поправить. Но что должно было случиться в жизни ещё совсем малого парня, которого не всякая мать и со двора бы одного пустила, да к тому же явно холенного и лелеянного аристократа, что его характер так покорёженного?

Корэр взглянув исподлобья на Ремока, попытался предугадать, что тот думает. Но о чём мог думать недалёкий рубака? Все они мыслили лишь о том, кого бы захватить, разорить. Такие жили войной и он это успел запомнить за те редкие разы, когда брат брал его с собой. С такими можно было говорить только на языке силы, ведь только сильных они либо уважали, либо боялись, но главное: не трогали.

В глазах колдуна, Ремок походил на одного из тех сорви голов, что постоянно окружали брата, и от того был теперь ещё более противен. Бывший солдат сказал то, чего ария никак не мог от него ожидать, потому поначалу подумал, что ослышался:

— Ты прости. Не знал я твоей доли, от того и не подумал, что могу задеть.

Корэр обратил на наёмника очередной пробирающий до каркаса взгляд, и тот проворчал:

— Да не смотри на меня так, словно в горло вгрызться хочешь. Я воин, и прощения ещё ни у кого не просил. Так что знай, может и не очень красиво, всё же говорить не обучен, но я искренне.

Колдун кивнул, слегка прикрыв веки и вновь посмотрев пристально, заговорил:

— И ты меня прости. Не на тебя я злился, на себя. Я ведь и правда слабый никчёмный мальчишка, ничего без своего клинка не умеющий. Я на тебя бросился потому, что себе хотел доказать обратное, но только подтвердил свою никчёмность.

Только теперь Ремок понял, что взгляд колдуна всегда был отстранённым, а не надменным, как если бы он боялся запачкаться, посмотрев на других как на равных. И не самолюбие были в лице его, а постоянная попытка убедить себя, что он на самом деле хоть чего-то стоил. Мальчишка не был солдатом, в котором нужно было воспитать боевой дух, он был ребёнком, которого следовало наставить:

— Скорее всего ты меня не послушаешь, но запомни, может потом поймёшь. Ты не никчёмный, ты умудрился в одиночку почти целую шайку наёмников вырезать, ни одному, даже самому опытному воину это не под силу.