– Черт…

Аромат, и с самого-то начала очень слабый, почти исчез. Дешевка. Проклятые спекулянты…

Оглушительное воронье карканье, неожиданно раздавшееся, как ему показалось, сразу со всех сторон, едва не заставило его выронить саше. Купер сунул подушечку в карман и вдруг услышал чей-то голос:

– Эй, мистер Купер!

Он выхватил пистолет из внутреннего кармана:

– Кто здесь?

– Вам меня не увидать, мистер Купер. А вот я вижу вас хорошо.

Купер сразу узнал этот голос. Чуть сзади него, слева от дороги, зашелестели листья пальм.

– Каффи? Это ты?

Молчание сказало ему, что он не ошибся. Над пустой дорогой снова раздались хриплые крики ворон, а потом – тот же голос, только теперь в нем слышалась злоба.

– Услыхал, что вы вернулись. Вот и решил вам кое-что сказать. Скоро тут все переменится. Те, кто был внизу, станут главными.

– Покажись, если ты мужчина!

Тишина.

– Каффи!

Каффи-каффи-каффи — прокатилось вдаль гулкое эхо. Лошадь Купера дернулась, и он резко натянул поводья.

– А потом ничего здесь не останется. Сгорит. Сгинет на веки вечные. Помните об этом… – С каждым словом голос становился все глуше, пока не умолк совсем; осталось только эхо, потом в последний раз зашуршали листья, и все стихло.

Обливаясь по́том, Купер повел пистолетом влево, вправо, но никакой другой мишени, кроме клиноголовой голубой ящерицы, которая метнулась через дорогу перед испуганной лошадью, не увидел. Он с отвращением посмотрел на пистолет в своей руке и стал с такой яростью засовывать его обратно в карман, что порвал подкладку.

Потом он пустил несчастную клячу галопом вдоль реки. Вороны продолжали кричать, и почему-то их крики очень напоминали язвительный смех.

Той осенью в окопы вокруг Питерсберга прокрались волки. Вырыли себе нору в грязи, свернулись и, не переставая рычать, стали ждать своих мучителей.

Волки ели горелую кукурузу, но больше всего хотели снова глотнуть крови. У этих двадцатилетних щенков были глаза матерых хищников, повзрослевших от долгих убийств.

Подступивший холод выбелил многие лица; другие еще несли следы жаркого летнего солнца. Но все они – красные и белые – были грубыми и суровыми. Беспощадными.

Со своими оловянными кружками, одеялами, патронташами и ружьями эти мальчики с плантаций, ферм из маленьких городков прошагали с бесконечными боями через всю страну. Теперь они подошли к последнему рубежу – с огрубевшей кожей на голых ногах, в истрепанных мундирах, с вечными поносами и кишками, поющими, как трубы в гостинице. Они сидели в окопах, не имея уже ничего, кроме мужества и своей славы, которая была больше их всех. И даже если бы их число превышало впятеро, она все равно была бы больше. Их слава стала настолько огромной, что уже было ясно, что она точно переживет и эти громкие речи, и патриотические лозунги, которых теперь никто не помнил, и тех, кто послал их сюда ради какой-то глупой цели, и даже их кости.

Когда землю покрыл первый снег, волки превратились в легенду. Это была армия Северной Виргинии.

Звук донесся справа от разбитой лежневки и затих раньше, чем Орри успел это понять. Он повернул в ту сторону. Два молодых необстрелянных виргинца из временной бригады Монтегю последовали за ним. Они ехали вдвоем на одном жеребце; теперь из-за нехватки лошадей это стало обычным зрелищем на оборонительных линиях Питерсберга.

Дорога шла на запад от Ричмонда. Находясь к северу от берега Джеймса, дивизия переместилась даже еще дальше Питерсберга, на самый край левого фланга обороны. Сейчас она шла от батареи Данцлера, названной так в честь погибшего южнокаролинца, к Свифт-Крику. Было девять утра пятницы, день перед Рождеством.

Лошади нервничали в густом тумане, фыркали и отказывались стоять спокойно. Орри чуть не угодил в провал между сгнившими бревнами, таких дыр было много в наполовину разрушенной дороге. По обе стороны от нее темнели зловещие стволы голых деревьев и дремлющие купы кустов между ними. Белый густой туман поглощал звуки и заполнял собой все.

– Вы слышали? – спросил Орри, положив руку на эфес сабли.

Вместе с двумя ординарцами он возвращался из штаба Первого корпуса, когда этот звук, достаточно громкий, чтобы расслышать его за стуком копыт, заставил их остановиться.

Опасливо вглядываясь в деревья, ординарцы кивнули.

– Как будто кто-то звал на помощь, сэр, – сказал один из них. – Ну, по крайней мере, мне показалось, что я слышал слово «помогите».

– Хотите, чтобы мы проверили, сэр? – спросил второй солдат.

Чутье подсказывало Орри, что этого делать не надо. Они и так сильно задержались в штабе, а туман был хорошим прикрытием для засады. Там мог прятаться и один человек, и целая дюжина. Он попытался восстановить в памяти тот звук и согласился с солдатами: в нем действительно звучала боль.

– Я поеду впереди, – сказал он.

Солдаты развернули свою лошадь и достали револьверы. Орри тоже вынул свой из-за пазухи. Заставив лошадь идти по скрытой туманом тропинке между деревьями, он внимательно смотрел влево, вправо, вперед – и потом снова в том же порядке.

Атмосфера этого утра угнетала его. Как и мысль о том, что придется встречать Рождество без Мадлен. Ну что ж, зато на будущий год в это время они точно будут вместе в Монт-Роял. Шерман в Джорджии подходил к океану. Следующей целью военно-морского флота Союза наверняка станет форт Фишер, а когда он падет, то падет и последний открытый порт. Боб Ли, сгорбленный, седой и, как говорили, нехарактерно для себя раздражительный в последнее время, мог рассчитывать только на шестьдесят пять тысяч голодных, оборванных людей, чтобы защищать рубеж, протянувшийся на тридцать пять миль от Уильямсберг-роуд до Хэтчерс-Рана к юго-западу от Питерсберга. Никто уже не говорил всерьез о победе, а лишь о том, чтобы продержаться и выйти из этой войны без большого позора.

Орри медленно втянул носом воздух, и у него вдруг появилось странное и тревожное чувство, что этот окутанный туманом лес наполнен нежным ароматом олив, всегда напоминавшим ему о родной Южной Каролине.

Внезапное тихое ржание испугало его лошадь. Орри чуть натянул вожжи, взвел курок револьвера, обогнул следующее большое дерево и увидел лежавшего на земле кавалерийского мерина с огромной кровавой раной в боку. Животное подняло голову и бессильно дернуло ногами. Орри внимательно всмотрелся в упряжь и седло – мерин явно был из кавалерии северян.

– Эй, где вы там? – крикнул он в туман.

В тишине было слышно, как с деревьев капает вода. Потом раздался треск кустов и голос одного из ординарцев:

– Здесь…

Орри пустил свою лошадь вперед, бросив им через плечо:

– Этому мерину конец. Кто-нибудь, пристрелите его.

Послышалось невнятное бормотание, потом грянул оглушительный выстрел, эхо которого прокатилось по лесу, заглушив предсмертные судороги животного.

И снова стало тихо.

Проехав мимо еще одного дерева, Орри наконец увидел его. Он сидел, прислонившись к мокрому стволу и вытянув одну ногу в синей брючине с желтым лампасом вперед, вторую подвернув под себя.

Его глаза встретились с глазами Орри. В них сквозила боль, но и настороженность… взгляд казался почти ледяным. Это был совсем молодой человек с густыми бровями и заросшим щетиной лицом – из той породы, что никогда не сдаются. Его правая рука лежала вдоль ноги, а левая прижималась к окровавленной дыре на поясе темно-синего мундира. Предплечье левой руки было обмотано грязными бинтами. Насколько мог заметить Орри, у янки не было оружия, кроме сабли, остававшейся в ножнах.

– Нашел, – сказал Орри, не оборачиваясь.

Ординарцы подъехали ближе. Янки, который был почти в беспамятстве, наблюдал за ними опухшими глазами.

– Кто-нибудь, заберите у него саблю.

Солдат, сидевший первым, спрыгнул с седла и прошел вперед, держа в левой руке револьвер. Сабля со скрежетом выскользнула из ножен. Ординарец кашлянул.