– Один ваш старый однокурсник… – начал было Тайер.

– Пенёк Хазард! Я уже давно тебя заметил в другом конце гостиной и сразу узнал!

Приветствие Макклеллана выглядело вполне радушным, и все же Джордж почувствовал некую неискренность. Хотя, возможно, это был всего лишь плод его воображения. Макклеллан стал теперь почти национальным героем, а Джордж знал, что слава меняет не только самих людей, но и отношение к ним. И его ответ только лишний раз подтвердил это:

– Добрый вечер, генерал.

– Нет-нет – только Мак, и никак иначе. Расскажи-ка, что стало с тем парнем, с которым вы так дружили? Южанин, верно?

– Да. Орри Мэйн. Я не знаю, что с ним теперь. В последний раз я видел его в апреле.

К ним подошла жена Макклеллана, Нелл, и все четверо заговорили о Вашингтоне и о войне.

– Союз в опасности, – помрачнев, сказал генерал, – а президент, очевидно, бессилен его спасти. Так что роль спасителя досталась мне, и я должен сыграть ее как можно лучше.

В этих словах не было и намека на шутку. Джордж почувствовал, как сжались пальцы Констанции на его рукаве; похоже, заявление генерала ошеломило ее ничуть не меньше, чем его. Вскоре Макклелланы извинились и отошли, чтобы поговорить с генералом Мидом и его супругой. Выждав, когда они окажутся достаточно далеко, она сказала мужу:

– В жизни не слышала ничего подобного. Если человек называет себя спасителем, с ним что-то не так.

– Ну, Мак всегда был птицей высокого полета. Не стоит судить так поспешно. Видит Бог, на него действительно свалили чудовищную задачу.

– И все равно я считаю, с ним что-то не так.

Джордж мысленно признал, что Макклеллан и на него самого произвел такое же впечатление.

Он больше не мог обманывать себя и притворяться, что ему весело. По мере того как гости переходили с места на место, перемешиваясь самым причудливым образом, они с Констанцией оказались рядом с Тадом Стивенсом, адвокатом из Пенсильвании, который мог стать самым влиятельным членом наблюдательного комитета Уэйда. Стивенс почти всех отпугивал своим необычным видом: у него была изуродована одна ступня, а густые волосы на голове всегда торчали едва ли не вертикально вверх. Немного зловещее выражение лица подчеркивалось еще и холодной страстью в его голосе.

– Я не согласен с президентом почти во всем, кроме одного, – говорил Стивенс окружавшим его людям. – Союз штатов, как он сказал, – это не какой-то договор свободной любви, который каждая сторона может разорвать по собственной воле. Бунтовщики – не заблудшие сестры, как мило называет их мистер Грили, нет, это враги, злобные враги храма свободы, каким является наша страна. А у злобных врагов может быть только одна судьба. Кара. Мы должны освободить каждого раба, уничтожить каждого предателя, сжечь дотла каждый дом бунтовщиков. И если у исполнительной власти не хватает упорства для этого, то у нашего комитета оно есть. – Он обвел ошеломленных слушателей фанатичным взглядом. – И я торжественно обещаю вам, леди и джентльмены, у нашего комитета упорства хватит! – И он, прихрамывая, удалился.

– Констанция, – тихо произнес Джордж, – поехали домой.

Мадлен и служанка Хетти чистили пораженный плесенью сундук, когда с лестницы на чердак донеслись торопливые шаги и взволнованный голос:

– Мисс Мадлен? Вам бы лучше поскорее спуститься…

Мадлен бросила влажную тряпку и быстро прошла к лестнице:

– Что там случилось, Аристотель?

– Мисс Кларисса… Она, как всегда, после завтрака пошла погулять, а потом ее нашли в саду.

Мадлен вдруг почувствовала, как ее сковал страх, такой же безжалостный, как стылый воздух этого зимнего утра. Солнце еще не поднялось достаточно высоко, чтобы растопить легкий иней на лужайках. Они побежали в сад. Кларисса лежала на спине между двумя кустами азалии; когда они подошли ближе, она протянула к ним левую руку и посмотрела на них умоляющими блестящими глазами. Правая рука оставалась неподвижной. Едва не плача, Кларисса попыталась что-то сказать, но с ее губ сорвалось лишь мычание.

– Это удар, – сказала Мадлен испуганному рабу.

Ей хотелось зарыдать. Теперь она точно не сможет уехать к Орри до Нового года, как собиралась. Придется ждать, пока Кларисса не поправится, а это может произойти еще очень не скоро.

– Нужно соорудить носилки и отнести ее в дом, – сказала она Аристотелю.

Негр помчался в дом. Когда носилки были готовы и Клариссу подняли и положили на них, на том месте, где она лежала, остался след от очертаний ее тела на растаявшем инее.

Доктор вышел из спальни Клариссы в половине двенадцатого. Мадлен внешне спокойно приняла новость о параличе всей правой стороны тела и о том, что на выздоровление может уйти весь следующий год.

Канун Рождества выпал на вторник. Джордж не мог избавиться от дурного настроения, одолевавшего его со дня приема. Война, этот город, даже зима угнетали его, и он сам не смог бы объяснить почему.

Душистый огонь в камине гостиной слегка взбодрил его после ужина. Патриция возобновила свои уроки музыки с местным учителем, но обычное пианино для и без того тесного гостиничного номера было великовато, поэтому Джордж купил дочери маленькую фисгармонию. Открыв сборник рождественских гимнов, девочка заиграла «Храни вас Бог, господа».

Из спальни вышла Констанция с тремя большими свертками и положила их рядом с другими подарками под елку, украшенную гирляндами из клюквы, позолоченными деревянными игрушками и крошечными свечками. Рядом стояли ведра с водой и песком. Все газовые фонари были погашены, и только зажженные свечи обволакивали комнату мягким приятным сиянием, а вот мысли Джорджа совсем не были приятными.

– Спой со мной, папа! – попросила дочь.

Не вставая с кресла, Джордж отрицательно мотнул головой.

Констанция подошла к фисгармонии и присоединила свой голос к голосу Патриции. Девочка была очень похожа на мать – такое же милое лицо и такие же ярко-рыжие волосы.

Напевая, Констанция время от времени посматривала на мужа. Уныние Джорджа тревожило ее.

– Не хочешь к нам, Джордж? – спросила она наконец.

– Нет.

В комнату вошел Уильям и запел вместе с сестрой и матерью «Радуйся, мир!». Мальчик уже входил в пору возмужания, и голос у него ломался. Патриция захихикала, да так громко, что мать сделала ей замечание.

После гимна Уильям спросил:

– Па, а нельзя нам сегодня вечером открыть по одному подарку?

– Нет. Ты весь вечер пристаешь ко мне с этим, мне уже надоело.

– Джордж, прости, пожалуйста, но он вовсе не пристает, – вступилась за сына Констанция. – Он упомянул об этом только один раз.

– Хоть раз, хоть сто раз – ответ один. Нет. – Джордж посмотрел на сына. – Утром мы пойдем в нашу церковь, а ваша мать пойдет на мессу, и только потом мы получим подарки.

– После церкви? – закричал Уильям. – Это нечестно – заставлять ждать так долго! Почему не после завтрака?

– Потому что так решил твой отец, – мягко произнесла Констанция.

Джордж не обратил внимания на то, что она слегка нахмурилась. Уильяма, однако, слова матери не убедили.

– Это несправедливо! – воскликнул он.

– Я тебе покажу, что справедливо, ты, дерзкий…

– Джордж!

Он был уже на полпути к сыну, когда Констанция встала между ними:

– Постарайся не забывать, что сейчас канун Рождества. Мы – твоя семья, но ты ведешь себя так, словно мы тебе враги. Что случилось?

– Ничего… Я не знаю… Где мои сигары?

Джордж прислонился к камину, повернувшись ко всем спиной. Его взгляд упал на веточку лавра, которую он привез из Лихай-Стейшн и положил на каминную полку. Веточка засохла, потемнела. Он схватил ее и швырнул в огонь.

– Я иду спать.

Лавр задымился, съежился и исчез.

Захлопнув за собой дверь спальни, Джордж плеснул в лицо холодной водой и закурил наконец сигару. Потом поднял раму окна и лег на кровать с пачкой контрактов, которые принес домой. Затейливые росчерки и завитушки переписчиков расплывались у него перед глазами, не складываясь в слова. Он чувствовал вину за то, что, злясь на всех и вся, срывал свой гнев на близких. В конце концов, бросив листы на пол, он загасил сигару, убавил огонь в газовой лампе и забрался под одеяло.