Тайная миссия была завершена, и он вернулся в Ливерпуль на пассажирском пароходе. Когда он рассказал жене о своих чувствах во время церемонии, она рассердилась. Они даже поссорились, что бывало очень редко. Как он может гордиться делом, над которым когда-то смеялся, возмущалась она. В ответ он довольно ядовито заметил, что ей придется простить ему это маленькое несовершенство. Вскоре они уже обменивались просто бессвязными репликами, и понадобился целый день, чтобы обида улеглась.

– И что ты думаешь о просьбе министра Мэллори? – спросила Юдифь.

Купер прижался к ней плечом. Ветер стал холоднее, звезды на небе теперь сияли ярче, а оранжевая полоска на горизонте исчезла.

– Я буду скучать по этому старому городу, но у меня нет выбора. Надо ехать.

– Как скоро?

– Как только закончу пару текущих проектов. Если ничего не случится, в конце года мы поедем.

Юдифь подняла его руку и положила себе на плечи, чтобы согреться и потому, что любила его прикосновения.

– Страшно отправляться через океан зимой.

Купера же больше всего тревожил последний участок пути – от Гамильтона или Нассау через эскадру, блокирующую подходы к южному побережью, но он не стал расстраивать жену и ничего не сказал. Вместо этого он крепко обнял ее и, прижавшись губами к ее холодной щеке, негромко произнес:

– Пока мы все вместе, с нами ничего не случится. Вместе мы выдержим все.

Юдифь согласилась, а потом, немного помолчав, сказала:

– Интересно, что бы сказал твой отец, увидев в тебе такую преданность Югу.

Куперу не хотелось снова ссориться, и он ответил очень осторожно:

– Сказал бы, что я не тот сын, которого он вырастил. Еще сказал бы, что я изменился, но ведь и все мы изменились.

– Только отчасти. Я теперь ненавижу рабство как никогда прежде.

– Ты ведь знаешь, что я чувствую то же самое. Когда мы завоюем независимость, оно зачахнет и умрет естественным образом.

– Независимость? Купер, дело проиграно!

– Не говори так.

– Но это правда! Ты и сам так думаешь в глубине души. Мы говорили о возможностях Севера, его ресурсах и их полном отсутствии на Юге задолго до того, как началась эта чудовищная война. Ты говорил об этом с первого дня нашего знакомства!

– Верно, но… Я не могу признать поражение, Юдифь. Иначе зачем нам возвращаться домой? Зачем я вообще занимаюсь таким опасным делом? Да потому, что это мой долг. Юг – моя родина. И твоя тоже.

Она покачала головой:

– Больше нет, Купер. Я уехала оттуда. Он остается моей родиной только потому, что ты так хочешь. Эта война – ошибка, и дело Юга – тоже. Зачем тебе, или Буллоку, или кому-то еще продолжать бороться?

Свет фонаря упал на ее лицо, такое прекрасное в глазах Купера, такое любимое. И впервые, сидя на этой скамейке, он где-то в тайном уголке души, где прятал от себя правду, признал, что Юдифь уже увидела ее, что правда сама заявила о себе после Шарпсберга.

– Мы должны бороться за лучший исход, какого только можно добиться. За мирные переговоры.

– Ты думаешь, стоит возвращаться домой ради этого?

Купер кивнул.

– Хорошо, любимый. Поцелуй меня и идем.

Порыв ветра бросил к их ногам гору листьев, когда они обнялись. И продолжали целоваться, когда рядом с ними кашлянул констебль, проходивший мимо, помахивая дубинкой. Они с огорченным видом разомкнули объятия. Поскольку Юдифь была в перчатках, недовольный офицер не мог видеть ее обручального кольца и, наверное, подумал, что женщина сидит здесь с любовником и ведет себя непристойно. При этой мысли Юдифь хихикнула, когда они с Купером шли обратно через площадь. Уже наступила полная тьма. Дома должно было быть очень уютно.

В освещенном газом холле Купер вдруг побледнел и показал на каплю крови на кафельном полу:

– Бог мой… посмотри!

Глаза Юдифи округлились.

– Джуда?

Из гостиной высунулась белокурая головка Мари-Луизы.

– Его ранили, мама!

Купер взлетел по лестнице; в животе у него словно скрутили тугой морской узел, в голове стучало, ладони взмокли. Его сын угодил в лапы каких-нибудь воров или растлителей? Малейшая угроза любому из его детей всегда была для него как острый крюк, вонзавшийся в тело. Когда они болели, он сидел с ними ночи напролет, пока опасность не отступала. Поднявшись по ступеням, Купер помчался к полуоткрытой двери комнаты.

– Джуда! – закричал он, рывком распахивая дверь.

Мальчик лежал на кровати, держась за живот. Сюртучок на нем был порван, на щеке виднелся синяк, из носа текла кровь.

Купер присел возле кровати, хотел взять сына на руки, но сдержался. Джуде было одиннадцать, он уже считал себя взрослым и подобные проявления нежности оставлял только для девчонок.

– Сынок… что случилось?

– Да я сцепился с какими-то мальчишками в порту. Они хотели отобрать у меня деньги, а когда я сказал, что у меня ничего нет, набросились на меня. Со мной все хорошо, не волнуйся! – заявил он с гордостью.

– Ты защищался?

– Как только мог, па. Только их-то было пятеро.

Купер машинально коснулся лба Джуды, провел ладонью по его волосам, стараясь подавить дрожь в руке. В комнату вошла Юдифь.

– Все в порядке, – сказал ей Купер, когда страх начал откатываться, как морской отлив.

Погода в оккупированном Новом Орлеане в то утро выдалась жаркая. И под стать ей градус возмущения у полковника Елканы Бента тоже поднимался. Такое же настроение было и у местных жителей, вместе с которыми он стоял на углу Чартерс- и Кэнел-стрит, наблюдая за видимым свидетельством радикализма генерала Бена Батлера.

В прозрачном воздухе витали привычные запахи – кофе, реки, а также туалетной воды джентльменов, которым пришлось прийти сюда из деловых соображений; раньше эти джентльмены жили за счет хлопка и, возможно, продолжали бы и дальше так жить, только уже не так открыто. Более высокий класс общества отсиживался по домам. Может быть, им намекнули на то, что они увидят, если высунутся наружу. Большинство стоявших на углу попали сюда случайно, как Бент, хотя, без сомнения, один или два явились по собственному желанию, чтобы разжечь свою ненависть.

Бент, еще более располневший, курил сигару, кипя от злобы, как и штатские рядом с ним, хотя и не осмеливался этого показать. Под грохот барабанов и визгливый вой флейт, вслед за вяло висящими в безветренном воздухе знаменами, по Кэнел-стрит шел Первый Луизианский гвардейский полк.

Генерал-майор Батлер создал этот полк в конце лета, после того как прославился целым рядом других возмутительных поступков. Он защищал рабов, перебежавших через линию фронта, приказал повесить некоего фермера Мамфорда за то, что тот снял и разорвал висевший на его доме американский флаг; а пятнадцатого мая выпустил приказ, согласно которому все женщины, словами или жестами оскорблявшие солдат Союза, подлежали аресту и осуждению как проститутки.

Но все это были детские шалости, думал Бент, по сравнению с тем, что они наблюдали сейчас. Само существование этого гвардейского полка, официально оформленного двадцать седьмого сентября, он считал немыслимым и отвратительным, и ему было жаль офицеров, которые были вынуждены командовать бывшими сборщиками хлопка и портовыми грузчиками.

Город гудел слухами, порождаемыми бесчинствами Батлера. Этого генерала-янки, который грабил дома состоятельных горожан в поисках наживы, следует немедленно заменить из-за его преступлений против гражданского населения. Линкольн не должен был позволять гвардейскому полку войти в состав федеральной армии, это оскорбляло чувства людей. И так далее. Бент слышал много подобных разговоров.

Но негритянский полк не был слухом. Бент собственными глазами видел сейчас эти желтые, шоколадные, светло-коричневые и синевато-черные лица. Как они ухмылялись, как выкатывали глаза, вышагивая мимо своих бывших хозяев, застывших неподвижно, словно статуи, парализованные недоверием и презрением…

Флейты заиграли «Боевой гимн Республики», только усиливая оскорбление. Черное военное подразделение, одно из первых в армии, маршировало к реке. Бент швырнул сигару на землю. Этой картины было вполне достаточно, чтобы превратить любого человека в южанина – представителя племени, которое Бент всегда ненавидел, но к которому теперь относился все с большей симпатией.