– Ты сможешь остаться на Рождество?

– Если ты этого хочешь.

– Если хочу… о Чарльз! – воскликнула она; огонь из очага отбрасывал свет на стену, на которой еще осталось одно невытертое пятно крови. – Я так боялась, когда в городе шли бои. Ночами лежала без сна, все прислушивалась к выстрелам и гадала, где ты сейчас.

Она опустилась перед ним на колени, положила руки на его укрытые одеялами ноги и подняла к нему нежное, мокрое от слез, беззащитное лицо:

– Что ты со мной сделал, Чарльз Мэйн? Я люблю тебя… О Боже, я сама не могу поверить в то, как сильно тебя люблю! – Она вскинула руки и притянула к себе голову Чарльза, чтобы поцеловать его.

Он обнял ее и повел по коридору, беспокоясь из-за своего грязного белья. В спальне было холодно. Они упали на кровать, крепко сжимая друг друга в объятиях.

– Гус, мне нужно сначала помыться…

– Потом. Возьми меня, Чарльз. Я хочу забыть о том, как умер тот несчастный юноша…

– Он был очень плохим человеком.

– Он считал, что наказывает врага.

– Нигде не прописано то наказание, которое он хотел учинить с тобой.

– Ладно, ты прав, это было ужасно, но все закончилось, так что хватит об этом. Просто люби меня, хорошо? Что это?

Ее пальцы коснулись кожаного мешочка на его груди. Она настояла, чтобы Чарльз зажег свечу, потом он расстегнул рубашку и, немного поколебавшись, стянул с шеи шнурок и протянул ей мешочек с книгой.

Когда она открыла его, лицо ее просветлело от радости.

– Ты постоянно носишь ее с собой? – И вдруг улыбка растаяла. – Но книга повреждена. Тебя ранили? Это же пуля!

– Вернее, то, что от нее осталось. Мистер Поуп спас мне жизнь под Шарпсбергом.

Гус разрыдалась и обняла его, осыпая поцелуями. Они сорвали друг с друга остатки одежды. Их соитие было быстрым, почти отчаянным, немного неуклюжим из-за недавних потрясений. И уже минут через пять Чарльз в изнеможении упал на постель и тут же уснул.

Проснулся он через час оттого, что Гус трясла его за плечо:

– Горячая вода в ванне. – Она надела халат; лицо уже не казалось таким бледным, распущенные волосы спадали почти до талии. – Я вымою тебе спину, а потом мы снова ляжем в постель.

На этот раз Чарльз уже не чувствовал себя таким скованным. Они лежали рядом, в теплой постели; Гус целовала его глаза и бороду, его рука ласкала ее грудь, потом опустилась ниже.

Уже с трудом сдерживаясь, Чарльз все-таки не мог не спросить о том, что и раньше мучило его, а после этой ночи стало еще очевиднее.

– Ты уверена, что нам стоит продолжать? Я ведь солдат… Могут пройти месяцы, прежде чем я появлюсь здесь снова.

– Я знаю, кто ты, – ответила Гус, нежно гладя его в темноте.

– Вот как? Я могу ускакать и никогда не вернуться.

– Не говори так!

– Но я должен, Гус! Одно твое слово – и я уберусь из этой кровати немедленно.

– А ты сам этого хочешь?

– Черт! Нет, конечно!

– И я не хочу. – Она снова целовала и гладила его; он уже едва терпел. – Я понимаю, времена нынче страшные и опасные. Мы должны принять совет Поупа. – Она нашла его губы и приникла к ним долгим страстным поцелуем, лаская его язык своим языком.

– Какой совет? – спросил он через минуту.

– То, что есть, то и правильно. – Еще один поцелуй. – Люби меня, Чарльз.

Он снова любил ее, и когда все почти закончилось, она запрокинула голову и прошептала:

– Хочу, чтобы ты всегда был со мной. Всегда, всегда…

– Я люблю тебя, Гус.

– Я люблю тебя, Чарльз.

– …люблю тебя…

– …люблю…

Она повторяла это снова и снова, когда он все глубже проникал в нее, а в миг наивысшего блаженства она изогнулась всем телом и громко закричала от счастья.

Уже глубокой ночью она спала на его плече, изредка постанывая во сне. После того как они обладали друг другом в третий раз, Гус наконец утомленно закрыла глаза, а вот Чарльз никак не мог уснуть или хотя бы успокоиться. Снова и снова он думал о том, что произошло вечером, и это мешало ему пребывать в сладкой неге после страстных объятий.

Чарльз был испуган, потому что его чувства больше не были тайной. Он понял, что любит эту женщину, еще когда стоял возле ее дома и несколько мгновений не мог сдвинуться с места – так сильно он за нее боялся.

А потом эмоции отплатили ему, заставив ошибиться. Зайдя в кухню, он сначала посмотрел на Гус и только потом – на молодого янки. В армии он достаточно насмотрелся на солдат, от которых было мало проку, потому что они думали только о своих любимых. В худших случаях такие вояки дезертировали, и Чарльз всегда смотрел на них с презрением. Но мог ли он осуждать их после сегодняшней роковой ошибки? Чем он отличается от них?

Но хуже всего было то, что он собирался убить удиравшего труса, убить с жестокой радостью, и сделать это не на поле боя, а там, где, как казалось, не было места насилию и всем остальным ужасам войны.

«Тебе не следует находиться здесь…» Но где еще он мог быть? Он влюбился в эту женщину в первую же минуту, как увидел ее.

Тогда почему он так мучается, почему просто не может насладиться этим упоительным чувством, сулящим только радость и счастье? Ответ неожиданно представился ему в виде обыденной и вполне мирной картинки, когда аптекарь выливает в ступку два снадобья из своих склянок и пытается смешать их.

Он любил Гус. В ней он нашел покой и утешение, нежную дружбу и неутолимую страсть. Он восхищался ее умом и характером, желал ее как женщину, она воплощала собой все, о чем только можно было мечтать.

Но был еще Хэмптон, и были янки.

«Пестик кружит в ступке. Время идет, а надежды аптекаря так ни к чему и не приводят. Снадобья не смешиваются».

Вот только Чарльз не мог сдаться с такой же легкостью, как это сделал бы аптекарь, найдя другие сочетания лекарств. Он не мог отказаться от Гус и не мог забыть о своем долге. Любовь и война были двумя противоположными состояниями, и он оказался у них в плену. У него не было другого выбора, кроме как отдать себя на волю двух этих несовместимых стихий, не зная, куда они унесут его – и ее.

Полный дурных предчувствий, Чарльз обнял Гус за теплые плечи и крепче прижал ее к себе.

«Умрем за свободу людей»[57]

– Это же социальное самоубийство, – заявил он в ответ на ее предложение. – Даже для аболиционистки вроде тебя.

– Думаешь, меня волнуют такие глупости? Просто это место, куда нельзя не пойти.

– Хорошо. Я возьму тебя с собой.

И вот теперь Джордж и его жена-католичка сидели на одной из украшенных позолотой скамеек в пресвитерианской церкви на Пятнадцатой улице. В канделябрах горела лишь треть свечей – это был час размышлений, час для того, чтобы оглянуться назад и подумать о будущем. Хор тихо пел «Боевой гимн», а пастор стоял, склонив голову, сжимая черными пальцами край кафедры. Его краткое обращение к прихожанам, большинство из которых были неграми – белых в церкви присутствовало не больше дюжины, – состояло из вольного пересказа главы Исхода: «И сказал Моисей народу: помните сей день, в который вышли вы из Египта, из дома рабства».

Близилась полночь. Все происходящее в церкви глубоко трогало Джорджа, хотя он и не был религиозен. Он смотрел на темные лица вокруг себя, на многих из них блестели слезы, кто-то слушал гимн чуть ли не с экстазом. Джордж почувствовал, как по спине пробежала дрожь; он взял руку жены и крепко сжал ее.