– Боже, ты думаешь, я стала бы просить его хоть о чем-то после того, что он с нами сделал?

– Конечно, конечно. Я просто хотел сказать, что сейчас именно такой момент, когда тебе больше не к кому обратиться, кроме как к друзьям.

– Чарльз, я не стану просить подаяния.

– Именно это мы и должны сделать. И у меня такое чувство, что, если бы ты сделала это еще давным-давно, все могло сложиться иначе. Теперь другого выхода просто нет.

Мадлен считала предложение Чарльза слишком унизительным, но была настолько раздавлена горем, что больше спорить не стала. Спустя час Чарльз уже ускакал на муле, оставив за собой шлейф пыли. В карманах его старых штанов лежали деньги и листок с текстом телеграммы, адресованной Джорджу Хазарду в Лихай-Стейшн, Пенсильвания.

А потом настал день, когда все вдруг изменилось. Он понял это в ту же секунду, как проснулся.

Нет, огромная спальня не изменилась. Нимфы и херувимы все так же парили на потолке. Вилла тоже была прежней, как и утренние ароматы горячего кофе, бриошей, испеченных перед рассветом, и свежесрезанных цветов в вазах. Изменился сам Джордж. Хотя он не почувствовал себя лучше. Физически все было как обычно – та же утренняя тошнота от красного вина, которое он так любил и позволял себе, несмотря на проблемы со здоровьем. Нет, изменения были более тонкими, почти неуловимыми и все же вполне реальными. Он чувствовал себя исцелившимся.

Лежа в постели, он вдруг вспомнил те тревожные предвоенные месяцы, когда обстановка все больше и больше нагнеталась и казалось, что время течет невыносимо медленно. Он тогда сломал зуб в нижней челюсти, который позже удалил, но до этого обломок постоянно царапал язык. Не касаться зуба он не мог, поэтому язык все время болел и иногда кровоточил. Констанция снова и снова требовала, чтобы он пошел к дантисту и выдернул этот обломок, но он был занят или просто упрям и все не шел. Язык продолжал болеть и на Четвертое июля, и на Рождество. И вот тогда отвращение в нем взяло верх над привычкой. Он всячески старался не касаться языком обломанного зуба, а на первой неделе нового года пошел к врачу. А потом в одно зимнее утро, примерно в то время, когда Линкольн пытался наладить снабжение осажденного форта Самтер, где тогда находился Билли вместе с маленьким инженерным гарнизоном Боба Андерсона, он проснулся и понял, что все изменилось. Зажившая опухоль на месте удаленного зуба осталась, но боли больше не было.

Он дернул за шнурок звонка и оставался в постели, пока не вошел слуга с серебряным подносом, на котором были кофе и бриошь. На душе было удивительно спокойно, он думал о своих детях, которых не видел с прошлого лета. Потом воображение нарисовало ему картину величественных гор вокруг Лихай-Стейшн. Ему захотелось снова пройти по знакомым склонам, вдохнуть аромат цветущего лавра; увидеть сверху город, Бельведер и завод Хазардов – гордость всей его жизни.

Его вдруг кольнуло чувство вины. Он не хотел становиться слишком беспечным, предавая тем самым память о Констанции и той ужасной гибели, которая настигла ее по его вине. Телеграмма о смерти Бента, пришедшая вместе с почтой Уотерспуна, не избавила его от обязательства оплакивать жену. И все же это утро стало некой… точкой нового отсчета. Он уже не хотел вечно жить отшельником в Швейцарии. И такая мысль пришла ему в голову впервые за все время, что он здесь находился.

– Мистер Хазард, – произнес слуга на безупречном французском, – позвольте напомнить, что джентльмен, приславший на прошлой неделе свою карточку, приезжает сегодня утром. В десять.

– Спасибо, – откликнулся Джордж.

Черный кофе в чашке из костяного фарфора был великолепен; повар сделал его крепким. Джордж терялся в догадках, что за человек прислал ему карточку. Это был какой-то журналист из Парижа, с которым он никогда не встречался. Что ему нужно? Джордж вдруг обнаружил, что хочет скорее это выяснить.

Он встал с кровати, босиком прошел к небольшому бюро и откинул крышку, под которой в одном из ящичков лежал смятый желтый листок с телеграммой от Чарльза, отправленной из Ливенворта. Текст Джордж уже знал наизусть. Известие обрадовало его, когда он прочитал телеграмму в первый раз; он даже испытал некое жестокое упоение, представив себе последние минуты Бента. Но теперь все это прошло. Он подошел к камину из зеленого мрамора, в котором слуга всегда разжигал огонь, когда утро было таким же прохладным, как сейчас. И бросил в него смятый желтый листок.

Все изменилось.

Его гость, лет шестидесяти на вид, производил не самое хорошее впечатление при первом знакомстве из-за своей неопрятности. Он был в мундире с сорванными знаками различия и кавалерийских сапогах, заляпанных засохшей грязью; пальцы на перчатках были срезаны. Давно не стриженные волосы закрывали уши, запутываясь в длинной, доходящей до груди бороде. С собой он привез саквояж, набитый книгами и листками бумаги, на которых не было свободного места от записей. В визитной карточке, присланной заранее, он был представлен как мсье Марсель Леви, политический обозреватель газеты «Ля Либерти» из Парижа.

Джордж быстро понял, что его гость не безумен и не безразличен к тому, как он выглядит. Его внешность была чем-то вроде позы, возможно стремлением придать своему облику флер этакой раскрепощенности и интеллекта. Когда Джордж предложил что-нибудь выпить, он сразу согласился и, несмотря на то что было лишь начало одиннадцатого, отдал предпочтение коньяку.

Они устроились за столиком на солнечной террасе над озером. Джордж допивал вторую и последнюю на сегодня чашку кофе.

– Внимание наших издателей в Париже, – сказал Леви, – привлек тот факт, что богатый американский промышленник Джордж Хазард приехал отдыхать в Швейцарию.

– Не совсем отдыхать, – ответил Джордж, но не дал объяснений.

– Меня отправили к вам, чтобы по возможности узнать, не заинтересует ли вас один весьма любопытный проект.

– Мсье Леви, я сейчас не занимаюсь вплотную делами своей компании, а следовательно, не вправе делать каких-либо капиталовложений. Мне очень жаль, что вы напрасно совершили свое путешествие.

– О нет, не напрасно. Это не имеет отношения к бизнесу, разве что в самом широком смысле. Я приехал сюда по просьбе нашего председателя, профессора Эдуара Рене Лефевра де Лабулэ. – (Джордж озадаченно нахмурился, и журналист повторил имя еще раз; оно показалось Джорджу очень знакомым, но он не мог вспомнить, где слышал его раньше.) – Среди многих других его достоинств хочу отметить то, что профессор много лет возглавляет Французское общество борьбы с рабством. Он горячий сторонник американской свободы. Несколько лет назад, когда он только замыслил эту идею у себя дома, в Глатиньи, я стал свидетелем того, с каким пылом он говорил о ней, потому что в тот день мы узнали о поражении генерала Ли.

– Понятно, – кивнул Джордж. – Продолжайте, прошу вас.

– Как и я, мой друг-профессор верит, что свобода связала Америку и Францию кровными узами. Генерал Лафайет помог вам завоевать независимость. А теперь Америка превратилась в важный маяк свободы и прав человека, в то время как Франция… – Леви оглянулся вокруг с видом заговорщика, – находится в плачевном положении.

Джордж наконец-то уловил политическую направленность слов своего гостя. Мсье Леви был либералом и, очевидно, не принадлежал к числу сторонников императора Наполеона III.

– То, что предлагает мой друг, – продолжал журналист, – и поддерживает наша группа, – это некий символический дар вашей стране. Монумент или своего рода статуя, представляющая взаимную дружбу и веру в свободу.

– И кто же будет финансировать этот дар? – спросил Джордж.

– Французский народ. Возможно, через открытую подписку. Подробности пока не обрисовались. Но наша цель ясна. Мы хотим завершить и представить этот монумент к столетию вашей страны. Впереди еще несколько лет, но проект такого масштаба невозможно закончить быстро.