– В любом случае дружба наших семей зародилась задолго до этих ужасных событий.

Бретт прислонилась к Билли, стоявшему слева от нее.

– И даже стала больше чем дружбой, – уточнил Билли с мягкой улыбкой.

Подбодренный нежным взглядом Констанции, Джордж продолжил уже более уверенно:

– И мы должны сберечь ее во что бы то ни стало. Четыре года назад я понял, что всех нас ждут суровые испытания. Тогда мы с Орри поклялись, что сохраним узы дружбы и любви между нами и нашими семьями, несмотря на войну. – «А потом вспыхнул пожар, и я испугался, что мы не сможем…» – Мы сдержали слово. – Теперь Джордж обращался только к Куперу. – По крайней мере, по моей оценке. – Брат Орри по-прежнему молчал, и Джордж, сделав над собой усилие, снова заговорил: – Но теперь я боюсь другого. Новый берег, к которому мы все движемся, еще более темный и неясный, чем когда-либо. Мне кажется, нам суждено пройти через второй период вражды и противостояния, и он может оказаться в каком-то смысле даже хуже, чем война. Как этого избежать, когда с обеих сторон столько горя и потерь? Когда целый народ получил свободу, но по-прежнему вполне справедливо возмущен своим прошлым? Когда корыстолюбцы – я могу назвать имена, но не стану – только и ждут выгоды от каждого ошибочного шага или проявления слабости? Мы должны быть готовы пережить все это. Мы должны снова… – он махнул правой рукой, медленно обвел взглядом всех сидящих и стоящих перед ним людей и тихо закончил: – поддерживать друг друга.

Никто не шелохнулся. Никто не сказал ни слова. Боже правый, он проиграл. Проиграл лично, но самое ужасное – подвел Орри. Если бы только он умел складно говорить, находить правильные слова, как делают опытные политики…

Первой отреагировала Бретт: она взяла руку мужа в свою и крепко сжала ее. Потом Мадлен, с полными слез глазами, энергично кивнула в знак согласия. Но высказался за всех именно Купер.

– Да, – сказал он очень серьезно.

Джордж почувствовал, как с души словно свалился огромный груз. У него даже слегка закружилась голова, когда он увидел улыбающиеся лица Мэйнов, которые радовались так же, как и он. Он быстро вскинул вверх руки:

– Потерпите меня еще минутку… Одной из главных причин, по которым я хотел приехать в Монт-Роял, было мое желание привезти вам небольшой символ моей веры в то, что все мы подтвердили. – Он вернулся к бревну, на котором сидел, и коснулся ногой отполированного ботинка стоящей рядом небольшой кожаной сумки. – Кто-нибудь узнает это?

Купер со слегка озадаченной улыбкой почесал подбородок:

– Неужели это сумка Орри?

– Точно. Когда-то Орри привез в ней деньги, чтобы вернуть мне долг за ссуду, вложенную в строительство «Звезды Каролины». Он проделал путь до Лихай-Стейшн в очень опасное время, весной шестьдесят первого года, имея при себе больше шестисот тысяч долларов наличными… все, что смог собрать. Я никогда не забуду ни этого, ни… – Джордж снова откашлялся, – ни того, как много сам Орри значил для меня. Я приехал сюда вернуть свой долг чести и дружбы, так же как это сделал он. И хочу передать вам часть своих средств, чтобы помочь вам отстроить ваш дом заново. – Он поднял сумку и протянул ее Куперу. – До того как я уехал из дому, я просто не мог получить надежных сведений о том, как обстоят дела в этом штате, но догадывался, что они плохи. – (Купер молча кивнул.) – Ну, в общем, я главный совладелец Банка Лихай-Стейшн, который сам и основал в самом начале войны. В сумке аккредитив в моем банке. Начальная сумма – сорок тысяч долларов… – (Мадлен охнула.) – Но вы можете получить и больше. Столько, сколько понадобится. А теперь… – он неожиданно покраснел, – можно мне попросить немного того изумительного ягодного пунша, который вы подавали днем? У меня что-то вдруг в горле пересохло.

Несколько долгих мгновений сумеречную тишину нарушал только гул насекомых. И вдруг, взметнув выгоревшие на солнце юбки, к нему бросилась Мадлен, пылко обняв его за шею:

– Я люблю тебя, Джордж Хазард! – (Он почувствовал слезы на ее щеке.) – И не надо неверно истолковывать причину. Если бы у тебя не было ни пенни, я бы любила тебя точно так же!

Теперь уже все подошли к гостям. Юдифь дважды расцеловала их обоих. Энди сказал несколько слов восхищения и благодарности. Джейн тоже мягко поблагодарила. Бретт обняла Джорджа и Констанцию по очереди. Последним Джорджу пожал руку Купер, он был настолько переполнен чувствами, что едва мог говорить.

– Благослови тебя Господь, Джордж!

Смущенному Джорджу хотелось, чтобы на его месте сейчас стоял Орри. Он отвернулся, чтобы никто не видел его глаз.

Санта-Фе был полон мух и отвратительных католиков. Эштон подумала о том, что если и существует ад, то там не может быть жарче.

Она поселилась в чистой, но тесной комнатке на втором этаже дома с желтыми стенами на узкой улочке всего в нескольких шагах от кантины и кафедральной площади. Три недели ожидания, в течение которых она почти никуда не выходила, заставили ее почувствовать себя древней старухой. От горячего воздуха у нее появились новые морщинки, в основном вокруг глаз. Не меньше двух раз в день Эштон изучала свое увядающее лицо в треугольнике разбитого зеркала, висевшего на кирпичной стене рядом с жесткой кроватью. Что, если Ламару не понравится ее пересохшая, обожженная солнцем кожа? Эти мысли изводили ее каждый день и мешали спать по ночам. Но ей оставалось только ждать.

Даже теперь она с трудом верила, что женщина ее происхождения и воспитания смогла выдержать все эти испытания, чтобы добраться до этого убогого места. Невыносимо долгое, иногда пугающее путешествие в дилижансе; бессонные ночи; плохую еду в грязных придорожных харчевнях; грубых уроженцев Запада, ставших ее спутниками; омерзительных янки из кавалерии Союза, которые сопровождали дилижанс пару сотен миль из-за опасности нападения индейцев. К счастью, никаких происшествий по дороге не случилось.

В Санта-Фе ее ждало письмо от Пауэлла, и она решила, что уже через неделю он и сам будет здесь. Но прошла одна неделя, потом вторая, за ней третья… Ее оптимизм начал таять вместе с наличностью. В кошельке оставалось всего несколько долларов – только для того, чтобы платить за комнату еще неделю, питаясь дикарской острой едой, которую хозяйка покупала в кантине.

В субботу третьей недели шум на площади заставил Эштон выйти на улицу. На площади она увидела несколько десятков людей. Переполох вызвал приезд кавалерийского патруля в синих мундирах, который привез тело какого-то молодого человека с тремя ножевыми ранами.

– Его нашли на фактории Уинслоу, западнее Рио-Пуэрко, – объяснил лейтенант-янки в ответ на вопрос какого-то важного толстяка, которого Эштон приняла за местного чиновника.

«Индюк надутый!» – подумала она, пока лейтенант продолжал:

– Хикарилья перерезали весь его отряд – только ему удалось уйти. Как он смог уползти на две или три мили с такими ранами, непонятно.

Эштон похолодела, сквозь гул в ушах слова лейтенанта доносились до нее словно издалека.

– Уинслоу промыл и перевязал ему раны, но все равно парень протянул всего сутки.

«Нет! – обмирая от страха, подумала Эштон. – Нет, это не мог быть отряд Пауэлла…»

Ей ужасно хотелось выспросить у лейтенанта подробности, но она испугалась, что ее акцент вызовет у янки подозрения. Это были самые жалкие и самые отвратительные солдаты из всех, кого ей доводилось видеть, намного хуже тех, кто сопровождал дилижанс. У одного на руке был только большой палец, другой ходил с черной повязкой на глазу; бородач разговаривал как ирландский комик из варьете, а еще двое болтали на каком-то иностранном языке – наверное, венгерском. В дилижансе один пассажир рассказал ей, что правительство Союза сейчас испытывает большие трудности с набором в западную армию, поэтому вынуждено брать калек, иммигрантов, почти не говорящих по-английски, и даже конфедератов.

Наконец, измученная неведением, она подошла к сержанту, который выглядел почище остальных, и задала самый важный для себя вопрос: