Еще раз внимательно оглядевшись, Матвей фокусирует взгляд на женщине в длинном зимнем пальто и с шерстяным платком на голове. Иногда приходится напоминать себе, что они одного возраста, однако последние годы вытянули из мамы остатки былой красоты. Стремительное, почти молниеносное увядание превратило ее в согбенную старушку. Я наблюдаю за тем, как безмолвное изумление вытягивает его лицо, а пальцы до побеления костяшек стискивает руль. Матвей быстро возвращает контроль над эмоциями, заставляет себя прервать зрительное бурение и плавно жмет на тормоз.

Я отстегиваю ремень безопасности, разворачиваюсь к Юле, уснувшей почти что сразу после отъезда от больницы, и бужу ее.

— Уже приехали? — сонно произносит она, сладко зевая.

— Да, солнышко, — улыбаюсь ей.

Выходим с Матвеем из машины. Я помогаю дочке выбраться, а он достает из багажника наши вещи.

— Донесешь?

Я киваю.

— Спасибо, что подвез.

— Папуля, ты не пойдешь с нами? — грустно спрашивает Юля.

Он садится перед ней на корточки и берет за руки.

— Не сегодня.

Она с хныканьем выпячивает нижнюю губу и угождает в его объятия.

— Слушайся маму, договорились?

Юля кисло кивает и, ни на секунду не сводя глаз, наблюдает за тем, как Матвей возвращается в автомобиль, разворачивается и уезжает.

— Идем, — с дрожащей на губах улыбкой протягиваю дочке руку. Она принимает жест и плетется рядом с низко опущенной головой. — Что хочешь на ужин?

— Ничего.

— Чем займемся завтра? — я пытаюсь отвлечься от поджидающей у подъезда матери.

— Ничем.

— Значит, в океанариум мы не едем?

— Океанариум? — оживленно переспрашивает Юля. — Едем, мам!

Маленький одуванчик — куда подует, туда и летит.

— Рита, здравствуй, — суховатое мамино приветствие подобно стаккато.

Мы с Юлей замираем в нескольких шагах от нее.

— Привет, — глухо отвечаю я. — Солнышко, поздоровайся с бабушкой.

Мама натянуто улыбается внучке, ждет.

— Привет, бабушка, — лепечет Юля, мелкими шажочками теснясь к моему боку.

Каждая встреча с матерью раздразнивает мой главный страх — в конце концов, стать похожей на нее.

— Давно здесь стоишь? — спрашиваю я. — Почему не позвонила?

— Телефон разрядился.

— А если бы мы не приехали? Так и стояла бы дальше?

Молчит, поджав губы.

— Это все вещи? — я киваю на тряпичную сумку, которую она держит перед собой двумя руками.

— Все.

— Где остальное?

— Оставила церкви. Они мне не нужны.

— Господи, мама… — на судорожном выдохе процеживаю я.

Сколько бы раз я ни высказывалась относительно ее «щедрости», все без толку. Год назад она продала нашу квартиру, не уведомив меня, и все деньги отдала шарлатанам, прикрывающимися Богом. Они шустро смекнули, что больше взять с нее нечего, и дистанцировались. Оставшись без крова, мама отправилась жить в монастырь. То ли гордость ей мешала обратиться за помощью к папиной сестре, то ли идиотизм.

Боюсь спросить, где она остановилась. И надолго ли вернулась… Молча иду с Юлей к подъездной двери и слышу тихие шаги позади.

Если подумать, до смерти папы и того, как она утратила связь с реальностью из-за религиозного «просветления», ее эмоциональность часто становилась помехой на пути к становлению хорошей семьей. Возможно, Артем не помнил, как родители скандалили, потому что был маленьким (ссоры как правило провоцировала мама), а, повзрослев, не хотел обсуждать это со мной. Делился ли с Ксюшей? Или вовсе избегал разговоров о нашей маме? Каждый из нас старается убрать грязное семейное бельишко подальше от посторонних глаз.

Я до сих пор виню себя за непроявленную настойчивость, когда младший брат отстранялся. Нужно было вытаскивать его из собственных мыслей и говорить. Много. Обо всем. Далеко не последнюю роль играл и подростковый эгоизм — мне тоже хотелось, чтобы мои чувства замечали, чтобы их обговаривали. Когда папа еще дышал, нам всем было легче. На его терпении держалась иллюзия сплоченности Литвиновых. Незадолго до папиной смерти родители снова громко разругались. Он даже собрал вещи и вышел с чемоданом за порог, ничего нам, своим детям, не сказав на прощание. Мама сразу в истерику. Мы с Артемом разбрелись по комнатам и ждали из своих укрытий, когда же стихнет шторм. Папа вернулся через час и всех нас спас. Следующие дни он пребывал в отличном расположении духа, много шутил и был нежен с мамой, невзирая на череду ссор, сопровождавших их брак на протяжении многих лет. Бытует мнение, что люди предчувствуют свою смерть, поэтому стараются привести в порядок дела, дарить близким и друзьям как можно больше внимания. Испытывал ли папа нечто похожее на интуитивное прозрение о скором уходе в нематериальный мир? А младший брат?

Перед тем, как отправиться в школу двадцать четвертого сентября, пытался ли Артем наладить отношения с миром? Хотела бы я знать, быть рядом, чтобы помочь… Незадолго до рокового дня мы болтали по телефону. Его голос звучал бодрее, чем обычно. Я наивно радовалась, слыша смех младшего брата. Мне даже в голову не пришла мысль копнуть чуть глубже и распознать в презентуемом позитиве фальшь.

Но куда смотрела наша мама? Ведь, в отличие от меня, она была с ним. До последнего.

После похорон Артема я разрывалась между желанием оборвать с ней все связи и осознанием, что помимо меня у нее больше никого не осталось. Я предлагала уехать в Ярославль, чтобы не повторялись случаи, как с Варварой. Она чуть не подожгла нас, сходя с ума от горя. Спасибо, боже, что ей удалось взять себя в руки и уйти. Общественность выражала ненависть к нашей семье, но в гораздо меньшей степени. Люди исписывали стены гадостями, повально проклинали в соцсетях, могли толкнуть, если встречали где-то на улице, и массово обращались в прокуратуру, требуя завести на маму уголовное дело за проявленную халатность, допущенную в воспитании ребенка, решившего стать стрелком. Однако результаты следствия, продлившегося семь месяцев, не дали жаждущему расправы обществу успокоения.

Было страшно поймать себя на мысли, что я тоже этого хотела — наказания для нее. По всей строгости закона. За то, что она не справлялась, как мать. За то, что позволила Артему довести себя до того, чтобы взять в руку оружие и выстрелить.

Было страшно признать — я вправе злиться на нее и ненавидеть, ведь я тоже ее ребенок. Сестра убийцы. Не его мать. Я не могла чувствовать его так, как она должна была чувствовать.

Я виню ее.

Злюсь на нее.

Ненавижу.

И все же… Она моя мама. А с такими матерями либо смиряются, либо заживо для себя хоронят.

На второе я не способна.

Семь лет назад

— НЕ СМЕЙ, РИТКА, СЛЫШИШЬ МЕНЯ?!

— Еще как посмею… — на ходу надеваю сандалии, но возню с ремешками откладываю до того момента, как удеру из дома и окажусь вне зоны досягаемости матери.

— Я КОМУ СКАЗАЛА! — ее вопль нарастает крещендо по мере того, как она во всю прыть пытается сократить дистанционный разрыв и нагнать меня, прежде чем я до стойкого звона в ушах захлопну входную дверь и ринусь вниз, с ошалелой скоростью минуя этаж за этажом. — ВЕРНИСЬ СЕЙЧАС ЖЕ… — бегу и спотыкаюсь. — ДРЯНЬ МАЛОЛЕТНЯЯ!

Мне восемнадцать! Я больше не ребенок. А она так и норовить засунуть свой нос в мою личную жизнь. Как будто у нее есть на это право!

Довела. Достала. Я больше не могу! Не могу выносить ее. Существует ли предел этого падения в яму маразма? И она, судя по всему, даже не пробует ухватиться за что-нибудь, чтобы выкарабкаться. Ей нравится сходить с ума. О, боже, да! Нравится сводить меня с ума. И Артема…

Какую реакцию она ожидала получить в ответ на то, что рылась в моих вещах? Я вернулась из кинотеатра и спалила ее за разглядыванием чужого нижнего белья. МОЕГО. Словами не передать, с каким отвращением и ужасом она смотрела на розовые стринги… Как будто где-то на них было написано: «СДЕЛАНО В АДУ. РУЧНАЯ РАБОТА САТАНЫ». И началось. Завелась из-за чертовых трусов! Назвала меня — свою дочь, на минутку — профурсеткой. А кто она в таком случаи? Мать этой профурсетки. О чем я ей заявила в лоб и насладилась ее театральной игрой в оскорбленную.