— Дура ты, Ритка, — она обрывает мой внутренний монолог. — Знаешь, что не права, но зачем-то говоришь такие ужасные вещи.

Я начинаю нервно и самоуничижительно смеяться.

— Не права. Ну да. Я-то? — сверблю ее взглядом, транслируя мысль: «Вспомни, как поливала меня помоями, когда узнала, от кого я забеременела». Она, правда, быстро успокоилась, смирилась, твердя, что вымолит у Бога мое прощение. Мама хотела, но не решалась поговорить с Матвеем тет-а-тет. Я умоляла ее не лезть. Она не успела. Случилась стрельба, и дальше было не до разговоров.

— Бог наш милосердный ведает, что дьявол силен и искусен, поэтому дал людям возможность искупления, — на ее губах расплывается блаженная улыбка. — Нужно лишь поверить, открыть ему свою душу. Он не отречется от тебя, дочка.

Я продавливаю пальцами виски.

— Хватит этих проповедей, — требую я срывающимся голосом. — Хватит.

Мама подходит ко мне и слабо обнимает, затем обнимает Юлю. Ставит кружку с нетронутой горячей водой на столик. Одевается. Уходит.

Я смотрю на обернутые в ткань иконки, смаргивая градины слез, и запиваю горечь от встречи с ней после долгой разлуки сладким чаем с лимоном.

Семь лет назад

 Мой отец был уважаемым человеком. Нейрохирург в третьем поколении, основатель крупнейшего в стране благотворительного фонда, созданного для поддержки детей с заболеваниями и врожденными аномалиями нервной системы. С тех самых пор, как я научился понимать речь родителей, я слышал только то, что был рожден для продолжения семейной традиции по линии отца. Он был идолом для моей матери, поэтому ее голос существовал только в виде одной из тональностей его голоса.

С четырех лет с моего письменного стола не исчезали книжки о медицине. К шести годам я знал «от» и «до» анатомию мозга; о его способностях слушал на ночь простенькие научные статьи вместо сказок. Мне нравилось чувствовать себя особенным, болтая с преподавателем биологии о нейропластичности, в то время как все остальные дети из моего класса пытались усвоить базовые принципы, и наблюдать на лице взрослого человека изумление вперемешку со смятением, потому что порой я козырял сложными терминами, услышанными от отца. Мне нравилось проводить время в его кабинете после уроков, листая толстенные тома медицинской литературы в его отсутствие, и представлять, как вырасту и буду в своих фантазиях точной копией отца сидеть в этом большом кожаном кресле на колесиках, заполнять журналы, разъезжать по конференциям и спасать жизни. Но больше всего я любил то, как папа мною гордился. Я любил, как мы вместе мечтали о моем великом будущем.

Каждое утро начиналось со слов мамы: «Сделай все, чтобы сегодня папа тобой гордился». И я делал. Прилежно учился. Читал книги, которые он покупал для меня, просил брать меня с собой на работу, чтобы лучше понимать, как и чем он живет в остальное от нахождения дома время. Самым большим страхом для меня было превратиться в отцовское разочарование.

Но это было неизбежно.

Взрослея, я начал фантазировать о других вещах. Я научился сепарировать собственные желания от транслируемых родителями мне едва ли не с пеленок. Само собой разумеется, отцу это не нравилось. Он не брал во внимание то, что я стал проявлять больше интереса к точным наукам, залпом читая автобиографическую литературу о талантливейших представителях экономической отрасли и пробуя свои силы в изучении трейдинга. На почве участившихся конфликтов мы отдалялись друг от друга. К моменту поступления в медицинский вуз я точно знал, кем не хочу быть. Моим отцом.

С третьего курса я отчислился без ведома родителей. Мы с Варей (на то время она была первокурсницей) только-только начинали отношения. Ее поддержка не дала мне впасть в отчаяние после семейного скандала, закончившегося тем, что отец произнес роковые слова: «С этой минуты у меня нет сына», выгнал за порог, и мы прекратили общение. Родители отклонили приглашение на мою свадьбу. Они не поздравили меня с рождением дочки. Спустя несколько лет со мной связалась мама и сказала, что отец умер от сердечного приступа в своем кабинете. Лишь однажды она встретилась с четырехлетней внучкой и вскоре отправилась за своим идолом на тот свет, перебрав со снотворным.

У меня никого не осталось, кроме жены и дочери. Ответственность за семью стимулировала и одновременно вгоняла в беспросветное отчаяние. Из червоточины сомнений систематически хлестали опасения: «Я оступился, отказавшись от стези стать нейрохирургом», «Я не справляюсь»… То, что я стал разочарованием для папы, едва не сломало меня. Но я точно не переживу, если подведу своих любимых.

Но это тоже было неизбежно.

В моменты, когда все валилось из рук, я слышал в голове отчетливый голос, словно мама нежно, как и раньше, говорила мне на ухо, перед тем как поцеловать в щеку: «Сделай все, чтобы сегодня папа тобой гордился».

Сделай все, чтобы сегодня не превратиться в разочарование для жены и дочери.

Я повторял это, как мантру, на протяжении многих лет.

Даже когда внутренний стержень ломался в щепки, я обращался к искаженному собственным восприятием посылу, навсегда отпечатавшемуся в подсознании, и исправлял ситуацию.

До тех пор, пока моему боссу не предъявили обвинение в отмывании денег, а компанию закрыли, так же заподозрив некоторых сотрудников, включая меня, в сговоре с ним. Я проторчал в кабинете следователя до позднего вечера. Меня отпустили под подписку о невыезде, не обнаружив подтверждающих мою причастность к махинациям доказательств.

Мой новый статус: автоматически безработный. Подозреваемый в серьезном финансовом преступлении, о котором со дня на день начнут вещать новостные редакции. Разочарование.

Получив на руки телефон, я вижу пропущенные от жены и оставленные Ксюшей обиженные голосовые сообщения. Точно. Сегодня у нас по плану должен был быть вечер кино.

Извини, дочурка, твой папа вляпался в кучу дерьма совсем замотался. Прости, Варюш, что не смог предупредить о том, что черт знает когда вернусь домой.

В качестве расплаты за опоздание Ксюша просит торт. Да, детка. Будет тебе торт. Самый вкусный. Черничный. Как ты любишь. Мне не жаль потратить час с лишним на то, чтобы объездить оживленные в столь поздний час районы мегаполиса и забрать с витрины последний экземпляр. Заодно разгружаю мозг. Хреново это дается, честно говоря.

Встречаю в городе дочку Литвиновых. Почему Марго торчит под ливнем? Одна. Ночью. Я останавливаю тачку и иду выяснять, не приключилась ли с ней беда. К счастью, с девушкой полный порядок, только выглядит грустной и потерянной. В глазах еще стоят слезы. Плакала? Точно что-то произошло, но лезть к ней в душу я не буду. Захочет — сама расскажет. Однако разговор у нас вяжется не очень. Я присутствую в салоне, рядом с Марго, лишь частично, поэтому вовлекаюсь в беседу процентов на двадцать, функционируя на энергосберегающем режиме.

Не замечаю, как дотрагиваюсь до нее… Вернее, не придаю касанию особого значения, ведь делаю это без какого-то умысла. Просто не думаю о том, какой жизнью живут мои конечности, не чувствуя в этом необходимости. А надо бы. В Маргарите словно что-то зажигается и начинает искрить так, что обжигает те ничтожные двадцать процентов моей вовлеченности в суть происходящего.

И вот она спрашивает разрешения обнять меня. Я позволяю. Ей хреново. Может, это поможет успокоиться?

Что за черт? Она зачем-то поцеловала меня в шею. Лепечет сумбурные извинения, сбегает из салона и куда-то идет. Дурочка. Дождь холодный, а на ней минимум одежды. Простынет. Я ее догоняю, собираясь посадить в машину и увезти домой. Покатались и хватит.

Мне не по себе от того, что Марго снова меня целует. Откровенно провоцирует, но я не понимаю, на что. Чего добивается? А добивается ли вообще? Мне кажется, она не ведает, что творит.

Ну а я?