— Добавки? — спрашиваю я.

Он охотно кивает, проговаривая с улыбкой:

— Каша получилась точь-в-точь как у твоей матери.

— Правда? — уголки рта непроизвольно ползут вверх.

— Никогда вкус ее еды не забуду.

— Ксюше тоже нравилась рисовая каша, — возвращаюсь к столу с тарелкой для него, — но вафли были ее фаворитом.

Отцовские плечи стремительно никнут, надвинутые густые брови вновь сходятся на переносице сплошной темной грядой. Тяжесть скорби наполняет его взгляд, придавая лицу изнеможденный вид.

— Мы редко о ней говорим, не так ли? — растягивая рот в печальной улыбке, несмело произношу я.

Папа откашливается в кулак, заталкивает в рот ложку с рисовой кашей, медленно прожевывает и запивает горячим брусничным чаем, при этом не сводя с меня глаз.

— Вы из-за этого с Матвеем поругались?

Я каменею.

— Он звонил тебе?

Получаю в ответ короткий кивок.

— Что ты ему сказал? — неожиданно перехожу на шепот.

— Попросил тебя не беспокоить и набраться терпения.

Уныло сгорбившись, я ставлю локти на край стола и роняю лицо на ладони.

— Что у вас стряслось, дочка?

— Я не хочу об этом говорить, пап. Не сейчас.

— Он тебя обидел? — слышу в его голосе сквозящее со звоном стали напряжение.

Мягко говоря.

— Я буду с ним разводиться.

Папа со свистом вбирает в грудь воздух.

— Накосячил, значит, — процеживает тихо.

Мягко говоря…

— Пусть только попробует сунуться сюда, я его пополам сломаю, — закипая, грозится отец.

— Не сунется, — бормочу я, поднимаясь со стула. Аппетит резко пропадает. — Знает, что в таком случае целехоньким отсюда не уберется, поэтому не прилетит. Не переживай.

— Варь, что он натворил? — папа стискивает в широкой, огрубелой из-за тяжелого труда ладони хрупкую ложку, сгибая ее в обратную сторону.

Изувечил мою веру в любовь. Надругался над памятью нашей дочери. Сделал достаточно, чтобы вмиг к нему все перегорело. Неожиданно превратился в жестокого незнакомца. Это я и оплакиваю.

— Я пока не готова об этом говорить, папа.

Он отпускает хриплый натужный вздох и еле заметно кивает головой.

— Варя, ты справишься?

— Я пережила самую страшную потерю в своей жизни. Меня больше ничего не пугает.

Папа вздрагивает, ужасаясь то ли моей пугающе мирной улыбке, то ли убийственно спокойному тону; или этой комбинации.

Три минус один ничему не ровняется.

Полтора года назад

«А вы не думали о том, что ваши следующие дети будут автозаменой умершим?».

Какой только грязи не напишут в комментариях. Эти нелюди, сочиняющие подобную чушь, хотя бы на секунду включили мозг, чтобы прикинуть, какую боль причинят своими высказываниями? Осознают, с каким неистребимым страхом в себе живут женщины, осмелившиеся на то, чтобы вести борьбу за жизнь и ее продолжение, а не топиться в горе окончательно? Или некоторые пользователи делают это намерено, дабы вызвать волну бурных споров?

Я запиваю подступившую тошноту горячим какао на сливках и закрываю вкладку с ссылкой на тематический форум, посвященный планированию беременности после трагедии галактического масштаба под названием «Я похоронила своего ребенка».

На этот комментарий я наткнулась случайно, когда искала мысли женщин, столкнувшихся с похожей ситуацией и отчаянно пытающихся подготовиться — морально и физически — к следующей беременности. Теперь же мне хочется пойти в душ и отмыться от этой грязи, каким-то чудом прошедшей алгоритмы сайта и отобразившейся в комментариях.

Было ошибкой заглянуть сюда накануне консультации с гинекологом.

И даже сейчас, когда до назначенной встречи с врачом остается меньше суток, мне хочется все отменить и не рыпаться. Боюсь, что анализы будут плохими. Боюсь, что не справлюсь психологически на последующих этапах планирования. Боюсь, что жестокие слова анонима про автозамену ушедших в иной мир детей отчасти правда, несмотря на яростное и всецелое отрицание с моей стороны. Боюсь копнуть глубже в причины, по которым вновь хочу подержать на руках младенца после долгих часов мучительных родов.

До недавнего времени я не осмеливалась подпускать близко к сердцу мысли о ребенке. Казалось, что я предам Ксюшу, если заменю ее кем-то другим. Но правда в том, что ей не будет замены. Никогда. Ни в одной из ипостасей, в которых наши судьбы переплетутся как матери и дочери. Пока дышу я, она продолжит существовать вместе со мной. В моей памяти, в моих разговорах о ней, в бельгийских вафлях на завтрак и ее любимом розовом единороге, периодически нуждающемся в уходе.

Время мчится вперед, а моя репродуктивность идет на спад. Часики тикают, как говорят. После сорока эта раздражающая фраза резонирует со мной как никогда прежде.

Я в сотый раз заглядываю в свой телефон, бегло перечитываю уведомительную смс-ку из женской консультации о назначенном на завтра приеме и блокирую экран, слыша, как из ванной выходит Матвей с низко сидящим на бедрах полотенцем.

— С легким паром, — слабо улыбаюсь мужу.

Он взъерошивает влажные волосы, приближается и чмокает меня в макушку.

— Спасибо, зай.

Собирается уйти, но я оборачиваю вокруг обнаженного мужского торса руки и прижимаюсь щекой к его животу.

— Ты очень вкусно пахнешь.

— Да? — ухмыляется Матвей и медленно, словно неуверенно, проводит ладонью по моим волосам.

— Угу, — я утыкаюсь в него носом, вдыхая аромат теплой упругой кожи. Целую в местечко над пупком, срывая с уст супруга прерывистый вздох. Сдвигаюсь левее, задевая ртом чувствительную зону в очерченном поясе Апполона.

— Что ты делаешь? — произнеся с придыханием, Матвей отстраняется.

Я продолжаю осыпать поцелуями его соблазнительный мощный торс.

— Я тебя хочу.

— Сейчас? — приглушенно-монотонное бормотание сопровождает встряхиванием кисти для уточнения времени на наручных водонепроницаемых смарт-часах. — Первый час ночи. Мне рано вставать. Да и тебе тоже.

— Ну и что? — отлипаю от стула и прилипаю к нему, скользя пальцами по крепким предплечьям. — У нас давно не было секса. Если не ошибусь, приблизительно целую вечность.

— Неделю назад тебя это не смущало, — с кислым фырканьем отзывается Матвей, увеличивая расстояние между собой и мной. — Я предлагал, но ты… — он вяло всплескивает рукой, проглатывая концовку замечания, отворачивается и шагает к шкафу с одеждой.

— Ты же знаешь, на той неделе я без продыху работала в больнице.

— Ага, — отстраненно соглашается он, натягивая боксеры и срывая с бедер полотенце.

Я закатываю глаза.

— И что значит твое «ага»?

— Ничего не значит, Варя. Не придирайся.

— Я не придираюсь.

Матвей швыряет скомканное полотенце на изножье кровати, берет с полки домашние хлопковые штаны, прыгает в них и с полотенцем возвращается в ванную, чтобы закинуть его в стиральную машину.

— Именно этим ты сейчас занимаешься, — доносится оттуда.

— А как иначе вытянуть из тебя то, что ты не договариваешь? — я клацаю зубами. Терпеть не могу брошенные вскользь намеки, которые он частенько не удосуживается развернуть словесно и устранить недопонимание, пока его не встряхнешь. — Явно же хочешь мне что-то предъявить.

— Ничего я не хочу, Варя, — выйдя из ванной, хлопает дверью.

— Отлично, — с раздражением выпаливаю я, прослеживая за тем, как Матвей сгребает с кровати подушку, сдирает с одеяла плед и направляется в коридор, комментируя свой уход бурчанием: «Посплю в гостиной».

Дурак, хочу я крикнуть ему вслед. Что этим хочет доказать? И кому?

К тому же после диванных ночевок у него жутко болит шея.

Ну и ладно. Нравится показывать характер — вперед.

Нет, не ладно, понимаю я немного погодя. Разбредаться по углам из-за такой ерунды, конечно, вверх целесообразности. В его отсутствие рядом мне сложно найти сон. И меньше всего я люблю засыпать в разладе с мужем.