Перед утренними процедурами, едва разлепив глаза, Юля неожиданно поднимает на уши палату и заливается горючими слезами, никого к себе не подпуская. Мы с медсестрами в один голос пытаемся ее успокоить и убедить, что от истерики будет только хуже; швы могут разойтись. Другие мамочки со своими чадами либо сварливо комментируют мою материнскую некомпетентность, либо ретируются в зону относительного спокойствия, именуемую общим коридором.

— Почему папа не приезжает? — глотая сопли, выдавливает дочка с протяжными всхлипами. — Когда он приедет?

Медсестры косятся на меня, а я притворяюсь слепой к ним, дабы не акцентироваться на конфузе.

— Солнышко, он приедет сразу, как только выдастся возможность…

Юля докрасна растирает кулачками глаза, в рьяном отрицании мотая головой.

— Позвони ему!

Я подсаживаюсь ближе, накрывая ладонью ее бедро. Юля тут же принимается дрыгать ногами под одеялом, кривя лицо от боли.

— Мы уже разговаривали о том, почему папа не может находиться рядом с тобой столько, сколько тебе хотелось бы, милая, — мазнув взглядом по медсестрам, напоминаю дочке приглушенно и уветливо.

Юля знает, что у Матвея есть семья. Но чем старше она становится, тем сильнее нуждается в его внимании и чаще проявляет ненасытность в желании быть им залюбленной, незаменимой и важной. В его отсутствие, не смолкая, болтает, как бы скорее встретиться с ним. Я понимаю. Ей хочется ничем не отличаться от других детей, живущих со своими отцами. Но мы периодически возвращаемся к проговариванию темы, что, хоть наша семья официально неполноценная, у нее есть мама и папа.

Дочка слабенько отбрыкивается, убирает руки от лица и выворачивает меня наизнанку ревнивой пылкостью, сверкающей в заплаканных глазах.

— Я у папы одна! Он должен любить меня больше!

Я пошатываюсь от нее и опираюсь ладонью о край больничной кровати, стараясь удержать равновесие. Точно оказавшаяся на суше рыба шевелю ртом, тщетно пробую урвать глоточек кислорода и не задохнуться в иссушающем смятении.

Юля знает, что у Матвея была Ксюша. Но чем старше она становится, тем чаще задает мне вопросы, почему он не появлялся раньше: когда ей было два, три года? Если скажу, как есть, дочка вряд ли поймет меня и тем более Матвея. По крайней мере, сейчас. Она еще слишком мала.

Я смаргиваю потрясение, прочищаю горло и вытираю с Юлиного лица слезы, не обращая внимания на то, с какой бойкостью она уворачивается от моих прикосновений.

— Папа точно не обрадуется, узнав, что ты капризничаешь, детка, — прибегаю к опасной манипуляции, но как по-другому вернуть ей самообладание не представляю. — Не плачь. И позволь тетям помочь тебе, — киваю на медсестер.

Юля громко шмыгает носом, ее сопротивление быстро сходит на нет.

После совершения осмотровых манипуляций, медсестры, прежде чем уйти, не забывают высказаться относительного увиденного.

— Мамочка, следите за девочкой лучше. Не хватало, чтобы истериками она себя до осложнений довела.

— А виноваты потом врачи, конечно же, — подхватывает вторая, и они ретируются из палаты под звук моего зубовного скрежета.

— Доброе утро, Матвей Анатольевич, — раздается из динамика звонкое щебетание секретарши.

— Нина, я сегодня не приеду. Перенеси все встречи.

— На завтра?

— А что у меня завтра?

— Секунду. Сейчас посмотрю!

Она проходится по расписанию на ближайшую неделю и уточняет, на какие дни раскидать сегодняшние встречи. Вот бы что полегче спросила. Мозговая активность почти что на нуле. Хватило совести сделать секретарше предупредительный звонок и не обосраться перед клиентами окончательно. Понимаю, что при таком загруженном расписании расслабляться нельзя, но мне нужен хотя бы день, чтобы собрать себя по частям. Не подобает представать перед уважаемыми людьми в виде раскисающего куска дерьма.

— Хорошо, — с замешательством отвечает она. — Вы неважно себя чувствуете?

— Вроде того, — смотрю через горлышко на дно стеклянной бутылки из-под продукта британского происхождения.

К тому же я, кажется, еще не протрезвел.

Не придумал ничего умнее, как взяться за бутылку и нажраться до беспамятства. С «нажраться» проблем не возникло, а вот до беспамятства так и не допился. Всю ночь лил в себя это дрянное пойло, но ничего не чувствовал, будто все улетало в черную дыру. Блуждал по дому, загибаясь под неотрывными взглядами жены и дочки с семейных фотографий. Накрыло лишь под утро. Тошнотой, омерзением к себе, чувством вины перед Варей.

Я для нее больше не существую. Как муж, как отец нашей дочери. Как человек.

Это было неизбежно.

Это заслужено.

Ночью я дозвонился до тестя. Он меня успокоил, сказав, что Варя прилетела в Мурманск. Отвечал сухо и в причины, почему она там одна, не полез. Выяснив, где жена, я стал бронировать билет на самолет, чтобы отправиться за ней. Но, вводя паспортные данные с ошибками, тормознул себя на удивление адекватной мыслью. Зачем я нужен ей там? Теперь, когда одно мое имя отзывается в ней самыми сильными негативными эмоциями. Теперь, когда в моих раскаяниях для нее нет ни грамма значимости. Зачем мучить жену? Хватит. Я достаточно наломал дров. Я должен отстраниться, чтобы дать слезам на ее щеках высохнуть, чтобы не навлечь на себя еще больше ненависти.

Я должен дать Варе то, что она требует. Свободу. Развод.

***

 Минуя больничный коридор под аккомпанирование гуляющего шепота, распространяющегося среди женского персонала, я приближаюсь к палате и останавливаюсь перед закрытой дверью, внезапно озаботившись тем, как выглядит мое лицо. Не хотелось бы напугать дочку обезображенной похмельем рожей. Однако слышу адресованные мне (разумеется, не напрямую) комплименты и успокаиваюсь. Проверяю свежесть дыхания, подставив к лицу ладонь, приглаживаю назад волосы и со стуком вхожу в палату.

Давление, от которой вот-вот лопнет шкала паршивости, идет на спад. При виде Юли сгустившиеся грозовые тучи надо мной рассеиваются, и на сердце становится чуточку легче.

Марго ведет расческой по ее длинным, перекинутым через металлическое изголовье кровати волосам, замечает меня, оборачиваясь за резинкой на тумбе, и вперяется чуть округлившимися глазами. Выгляжу я все-таки паршиво, или она так рада меня видеть? Юлино внимание приковано к маминому телефону, в ушках белеют беспроводные наушники.

Я смелее подхожу ближе, зажимая под подмышкой новенького плюшевого единорога и букетик цветов. В другой руке несу вещи из их квартиры.

— Привет, — здороваюсь с Марго и наклоняюсь, чтобы поцеловать в лоб дочку. — Привет, солнышко.

А она в ответ отворачивается.

Не понял.

— Вчера она очень сильно тебя ждала, — миролюбиво поясняет Марго причину, по которой дочка не желает даже смотреть в мою сторону.

Понял.

Посадив единорога в Юлиных ногах, я вынимаю из ее уха наушник.

— Доченька, я тебя люблю. Извини, что не приехал вчера.

— Не любишь.

— Люблю. Больше всех на свете.

— Тогда почему не приехал? Мама говорила, ты был очень занят. Но ведь ты обещал.

— Согласен. Я признаю ошибку. Прости, малышка. Я действительно собирался приехать, маленькая моя, но не ожидал, что возникнут сложности. Я тоже расстроился из-за того, что мы не повидались, — опустившись у кровати на корточки, оттопыриваю мизинец. — Давай мириться.

После коротких размышлений Юля подцепляет своим пальчиком мой.

— Хорошо.

— Это, кстати, тебе, — протягиваю ей симпатичный мини-букетик с лютиками, разноцветными розочками и листьями эвкалипта.

— Мне?! — восторженно восклицает принцесса. Из ее сопрано молниеносно испаряется малейший намек на обиду. — Мамуля, смотри какие красивые цветочки!

Марго, изображавшая до этого момента оцепенелое изваяние, ощутимо расслабляется. Из ее движений пропадает скованность, когда она наклоняется через изголовье к Юле и вдыхает аромат цветов.