Привлекательный зеленоглазый мужчина, которому на вид лет сорок, или около того, недоуменно озирается по сторонам. Явно не на мою странно выглядящую персону он ожидал здесь наткнуться.

— Добрый день, — обращается ко мне с интонацией, будто не определился: прогонять заплутавшую бродяжку, или поинтересоваться, разрешить ли ей (то есть мне) погреться в тепле.

— Здравствуйте, — отвечаю я.

Он приподнимает густые брови янтарно-золотистого цвета. Чему удивляется, интересно?

— Не сочтите за грубость, но как вы здесь очутились? Это частная территория…

Даже нелестные слова лились бы из уст обладателя низкого, глубокого голоса медовой патокой. В едва уловимых вибрациях слышится чарующая бархатистость, заставляющая меня замереть на мгновение.

— Здесь живет мой отец, — устраняю возникшее недоумение.

— Прошу прощения. Я думал, вы… — мажет по мне скептическим взором. Решает, что отсутствие завершения фразы лучше, и откашливается в кулак. — Василий здесь?

— Дочка, знакомься, это Паша. Апрельский, — конкретизирует папа на всякий случай, хотя в этом нет необходимости. Почему-то я сразу так и поняла. Наверное, по глазам Павла — а точнее, по некой отрешенности в них, которую я неоднократно встречала во взгляде осиротевших родителей. Мы смотрим немного сквозь, не имея возможности (при всем желании) всецело вовлечься в сосредоточенность на конкретной картинке перед глазами, потому что с момента ухода наших детей из этого мира какая-то часть нас совершенно точно уходит вместе с ними. — Помнишь, я тебе о нем рассказывал?

Последнее уточнение, вылетевшее из его уст, несколько озадачивает гостя. Похоже, мужчина смущен тем фактом, что невольно стал предметом нашего обсуждения.

— Варвара, — я протягиваю Апрельскому руку, тонущую в отцовской шерстяной рукавице. Прежде чем скрепить знакомство рукопожатием, встряхиваю кистью и оголяю ладонь. Хотя, полагаю, в представлении нет необходимости — уверена, папа рассказывал ему обо мне.

Павел несколько секунд разглядывает мои пальцы, и я чувствую, как под его неспешным взором конечность обволакивает покалывающая дрожь, а ободок из золота на безымянном стремительно обрастает незримым весом.

— Рад знакомству, — он подает раскрытую длинную ладонь.

На его безымянном пальце еле-еле виднеется бледная бороздка — след от обручального кольца.

— Чего это мы на морозе толпимся? Идем в дом, — зазывающим жестом папа направляет к домику.

— Я на минуту заехал. Не смог до вас дозвониться. Решил проверить, все ли здесь в порядке.

— Тц, заходи давай, — папа принимается энергичнее заманивать Апрельского. — Обедал? Варюша моя борщ роскошный сварила.

Я быстро закатываю глаза. Вот про борщ вообще не обязательно было говорить.

— Не сомневаюсь, — улыбаясь мне, любезничает с ним Павел, — однако я тороплюсь.

Понуро опустив уголки рта, отец ему кивает.

— Василий Тихонович, вечером помощь ваша понадобится.

— Всегда к твоим услугам, Паш. Чем обязан?

— Никуда не планируете уезжать?

Папа вопросительно смотрит на меня. Я пожимаю плечами.

— С перевозом провизии подсобите? В багажнике места маловато.

В этом-то ультра-навороченном тракторе, на котором Апрельский приехал? Если только он не планирует снабдить роту голодных солдат.

— Не вопрос, — с готовностью откликается папа.

— Отлично. Спасибо. Подъезжайте ко мне к пяти.

— Понял. Буду у тебя в пять.

Они вновь жмут друг другу руки.

— Ничего, если я Варю с собой возьму? — вдруг выступает с инициативой папа. Я хочу его отдернуть, но это будет слишком очевидным жестом. — Не хочется ее одну оставлять. Заскучает.

Ей богу, со мной как с маленькой…

— Конечно, — Павел без промедлений дает добро, однако зрительно приценивается ко мне, словно пытаясь распробовать начинку, из которой я состою, и прикинуть, гожусь ли для их поездки. — Тогда, Варвара, до встречи, — к какому бы заключению он ни пришел, демонстрирует мне доброжелательную улыбку, в которой, опять же, не чувствуется доподлинной искренности. Однако винить мужчину не в чем.

Осиротев, каждый родитель, выбравший ЖИЗНЬ, учится заново испытывать эмоции. Какие-то чувства дрессировать легче, а какие-то не приживаются в обезображенной болью душе. Может показаться, что человек лукавит. Это не так. Просто мы — люди, с которыми судьба обошлась самым жесточайшим образом — кое-что чувствовать разучились насовсем. Поэтому приходится оттачивать навык игры, чтобы ничем не отличаться от окружающих, не оттолкнуть их своей неспособностью искренне транслировать эмоции. Транслировать то, что умерло. Я долго свыкалась с тяжестью на лице, тянущей мышцы вниз, к земле. Любая потуга изобразить эмоцию не венчалась успехом… Долгие месяцы. Выражаясь поверхностно, это похоже на неудачную пластику. Все стянуто, твердо. Пальпируешь, кривишься, но ничего не чувствуешь.

Апрельский садится в авто и уезжает.

— Что? — нервно сглатывает папа, с дискомфортом ощущая на себе мой пристальный взор.

Я со вздохом качаю головой.

— Что за поездка намечается?

Мы неспешно идем к дому, отряхиваемся на крыльце от снега.

— Пашка благотворительностью занимается, — папа открывает входную дверь и юркает в остывший дом следом за мной.

— Здорово.

— Да. Молодец. Сиротам помогает. Спонсирует фонды и государственные организации по нашей области. Когда приезжает, старается организовывать волонтерские дни и собирает народ. Случалось, люди из соседних регионов наведывались, усыновляли и удочеряли малышню. Сегодня поедем развозить провизию по детским домам.

Я неоднократно слышала от мужчин и женщин, переживших опустошающую утрату, о том, что надежнее всего помогает им держаться на плаву. Поддержка других. Немощных стариков, детей, животных. Обездоленных, больных, таких же, как они сами. Всех по чуть-чуть. До гибели Ксюши я содействовала онкологическим организациям и своим отдельно взятым клиентам, но после трагедии стала уделять этому больше внимания. Разумеется, к этому — важности участия — приходишь не сразу. В первую очередь нужно разобраться с изменившейся гравитацией, найти шаткий баланс и приспособиться к тому, что отныне почва под ногами будет рыхлой, зыбкой, иногда вовсе исчезать, сменяться раскаленными углями и вечной мерзлотой, от которой вмиг немеют ноги. А потом, свыкнувшись, получается смотреть немного шире и дальше. Вот тогда начинаешь замечать, что есть те, кто споткнулись и упали, и им нужна помощь. Протягиваешь руку, если, конечно, хватает на это сил.

Но их поначалу попросту нет. Ни толики. Поэтому берешь у самой себя в долг, идешь в убыток и со временем учишься получать немного больше, чем отдаешь. В хорошие дни ресурсные задолженности аннулируются и даже выходит инвестировать.

Интересно, кто Павел Апрельский?

Задолжник, или инвестор?

Я барахтаюсь где-то между.

Я вижу маму спустя долгое время. Беглым взглядом цепляюсь за худую, хронически сгорбленную фигурку в черном, маячащую возле облепленного огромными рыхлыми сугробами подъезда. Промаргиваюсь, потому что не верю своим глазам. Когда она вернулась?

Матвей ведет машину на низкой скорости по нерасчищенной от снега дороге. Кажется, он ее не замечает, когда вертит головой по сторонам каждые две-три секунды.

Мое лицо заливается краской стыда. Я вжимаюсь в сидение с напрасной надеждой провалиться сквозь кожаную обивку, став частью автомобиля, и обвиваю руками живот.

— Ты можешь высадить нас где-нибудь здесь, — тихо прокашлявшись, чтобы вернуть голосу ясность, бормочу я.

— Зачем?

— Мама… — выдавливаю с трудом, словно провозглашаю себе смертный приговор.

Наверное, это и произойдет в ближайшие минуты — смерть от разрыва сердца неизбывным мучительным конфузом, — если он не прислушается.