Как бы далеко я ни продвинулся, этим руинам не видно конца и края.

— Я должен остановиться.

Смириться. Окончательно.

Другой убийца тоже мертв. Мне некого наказывать. Не за что цепляться.

— Сменить вектор, как сказала твоя мама, — обращаюсь к куску отполированного камня, жадно уповая, что каким-то немыслимым образом послание транслируется на тот свет. — Хватит мне искать новые смыслы в прошлом, да, детка? — на рваном вдохе задержав дыхание, поджимаю губы и смаргиваю застелившую глаза пелену. — Нужно тебя отпустить.

Примерно за неделю до четвертой годовщины со дня гибели Ксюши мне на руки попадает конверт из приятной на ощупь плотной матовой бумаги без марок и надписей, но примечательно обвязанный нежно-розовой атласной ленточкой. На ум сразу же приходит догадка, что это кто-то из бывших пациентов решил напомнить о себе таким способом. Конверт попадает ко мне в загруженный день, поэтому его распечатывание я откладываю до вечера. Но если бы по опознавательным признакам я узнала, чье оно, то немедля бросила бы все дела… или как минимум бы их отложила.

Конверт ждет своего часа сначала в ящике моего рабочего стола, затем на дне сумки. Благополучно мною забывается: мысли о его существовании ненадолго вытесняются домашними хлопотами, хотя вдвоем с Пашей я справляюсь с ними куда быстрее, чем одна.

Я вспоминаю о конверте перед сном, но как только развязываю ленту и вынимаю сложенный пополам лист, подписанный: «Мамуле», желание закрыть глаза мгновенно улетучивается.

Я зачем-то оглядываюсь по сторонам, зацикливаясь на промелькнувшей мысли, что кто-то меня разыгрывает. Но на кухне помимо меня никого нет. Паша засопел сразу, как только упал головой на подушку, окруженный нашими питомцами. Да и не стал бы он проворачивать подобное.

Аккуратно, словно письмо способно обратиться в прах от малейшего движения, я кладу его на стол, не разворачивая, и поднимаюсь со стула. Как мышка, на носочках семеню назад, пока не натыкаюсь поясницей на столешницу. Обретя в кухонном гарнитуре опору, выдыхаю с таким облегчением, словно уцелела от падения в бездонную, покрытую туманом пропасть, над которой растянулся хлипкий мост, шатающийся от легкого дуновения ветра, и я благополучно его миновала.

Сосредоточение напряжения начинает по нарастающей пульсировать в районе солнечного сплетения. Я инстинктивно тянусь рукой к плоскому животу и обнимаю себя: однако не с целью защитить нас с малышом от сокрытой в непрочитанных строках эмоциональной встряске, а будто обращаясь к жизни во мне за одобрением желания немедленно прильнуть к письму и слиться с ним воедино.

Разве память о ребенке может причинить родителю боль? Причиняет боль только то, что подтверждает его отсутствие, а это, без преуменьшения, все остальное.

Возвращаюсь, я сажусь за стол и с поверхностным, участившимся дыханием беру сложенный пополам лист. Открываю…

Сомнений нет. Каждую букву выводила моя Ксюша. Ей не удавалось придерживаться одного стиля, и почерк постоянно менялся. То был настолько безупречным, почти каллиграфическим, то ужасал причудливостью и неразборчивостью. Она не уставала объяснять, что во всем виновата рука, не поспевающая за ходом мыслей. Даже пыталась научиться писать левой, полагая, что это правая такая непутевая.

Внимательно и неторопливо читая, я так явственно представляю ее присутствие, словно доченька сидит на соседнем стуле, болтая в своей излюбленной быстрой манере о том, какими редкими она представляла солнечные будни студентки факультета кинематографического искусства в Праге, и о том, как скучает по дому. Ее звонкий стрекот наполняет мое сердце теплым светом всепобеждающей, нетленной любви. В моменты, когда фантазия рисует образ повзрослевшей Ксюши с пугающей реалистичностью, я могу заметить ее неуловимый образ, услышать шелест шагов и ощутить невесомость, с которой ее руки обхватывают мои плечи: прямо как раньше, когда по утрам она обнимала меня со спины и чмокала в щеку, перед тем как упорхнуть в школу.

Я чувствую ее рядом с собой. Слышу ее голос в строках. И с подступающей с завершением письма тяжестью ненадолго прерываю чтение, чтобы не дать себе расплакаться. Дочка обращается ко мне, а я — рыдать? Нет-нет. Я и не надеялась, что когда-нибудь мы вновь так близко друг к другу подберемся!

Ксюша сама отыскала путь ко мне, чтобы напомнить, каким неповторимым, неисчерпаемым счастьем она была, есть и будет для меня. Напомнить о том, что каждая ее улыбка была маленьким чудом. Напомнить о безграничной и бескорыстной преданности и о том, что в моей любви она всегда обретет убежище от каких бы то ни было бурь в каком бы то ни было из пространств.

В предпоследней строчке она выражает надежду на то, что очень скоро прославится, сняв фильм, который покорит маститых всемирно известных режиссеров, и отправится со мной в долгое, запоминающееся путешествие.

В последней говорит, как рада, что я ее мама, а она моя дочь.

Так и есть, родная.

Возможность любить тебя — мое величайшее везение.

Я аккуратно складываю письмо, убираю в конверт и обнаруживаю в нем еще одно послание, адресованное Матвею. Однако не смею проникать в то сокровенное, что Ксюша написала для отца, и оставляю те слова дочери нетронутыми моим любопытством.

***

 Конверт попадает в руки бывшего мужа лишь спустя два с половиной месяца.

В первой декаде декабря мы с Матвеем оказываемся на одной парковке у кондитерской, которую когда-то любила Ксюша, и у которой год назад я нечаянно разоблачила другую сторону его жизни. Мы стоим в длинной очереди к единственной кассе, тем не менее, мне не сразу удается распознать в широкоплечей мужской фигуре Метелина. Наверное, я бы так и не обратила на него внимания, если бы он случайно не повернул голову к витринному большому окну, а я свою подняла.

Он расплачивается карточкой за черничный муссовый торт, разворачивается и проходит мимо, собирая на себе заинтересованные женские взгляды. Отдалившись от меня на пару шагов, встает столбом и оборачивается.

— Варя… — тут же осекается, должно быть, вспомнив мое напутствие в нашу последнюю встречу: сделать вид, будто мы не знакомы, когда пересечемся вновь.

Я киваю в знак приветствия, вскользь разглядывая Матвея. Начал бороду отращивать, немного вес набрал. Он тоже меня изучает, но тратит на это больше времени и концентрации.

— Подождешь снаружи? — спрашиваю я. — Мне нужно тебе кое-что отдать.

Уже некоторое время я ношу конверт в сумке: как раз планировала связаться с Матвеем на днях, чтобы договориться о встрече и отдать ему письмо, но удобного случая до сегодняшней даты не подворачивалось.

— Да, конечно, — растеряно соглашается Метелин, замечая украшение на моем пальце. Он сводит брови к переносице и удаляется из кондитерской, придержав отразившееся на его лице неравнодушие к этой детали за сомкнутыми устами.

Покидая заведение несколькими минутами позднее с последним черничным тортом, я оглядываюсь по сторонам в поисках понурого, высокого мужчины в распахнутом темно-сером пальто. Матвей вяло расхаживает вдоль своего автомобиля, то и дело тянется к черному шарфу, ослабляя петлю, и в конце концов избавляется от него, как от чего-то прескверного: выразительно хмурится и будто что-то цедит, обнажив зубы. После шарфа он принимается терзать свои волосы, поправляя их до тех пор, пока я не появляюсь в его поле зрения.

— Что ты хотела мне отдать? — Метелин прочищает горло и придает своему голосу наигранную непринужденность, а сам взором норовит расплавить мое обручальное кольцо.

Я смахиваю с кончика носа приземлившуюся пушистую снежинку, прошу его подержать торт и вынимаю из сумки конверт. Затем мы меняемся: он возвращает мне торт и, озадаченно вскинув левую бровь, берет из моих рук конверт.