Жаль, он не в силах.

Стыдно, что у Ксюши прописался. Обидно, что после школы теперь по инерции тянет туда, а не домой, где все перевернулось вверх дном, и от привычного и безопасного практически ничего не сохранилось, превратившись во враждебную среду. Больно, что мама не видит и не понимает, как ему страшно и одиноко рядом с ней. А ведь все должно быть по-другому!

Почему она выбрала какого-то сказочного персонажа, выдуманного жившим много сотен лет назад чудаком, вместо него, родного сына, который находится здесь и сейчас?

Раньше Артем не задумывался о том, верит ли в Бога. Взрослые периодически заводили о нем — Боге — разговоры; они всей семьей иногда ходили в церковь. Мальчика ничего не смущало. Ему даже казалась занимательной теория о существовании некоего волшебства, объясняющего законы физики, математику, биологию. В каком-то роде наличие этих высших сил упрощало многогранную структуру Вселенной.

Но мать впустила в их дом сумасшедших, заразилась от них непрошибаемым идиотизмом, и все чарующее таинство веры бесследно испарилось.

Пришла злоба. Отторжение. Жалость. С какой удивляющей простотой такие все из себя мудрые взрослые бросаются в омут с головой, отрекаясь от здравого смысла во имя… не пойми чего.

Нуждается ли его мать в спасении?

Нет. Она все для себя решила.

Спасение необходимо Артему.

От гнева. Стыда. Эти чувства разрывают его на части. Топят. Сжигают изнутри. Кажется, он что-то подхватил от мамы — толику ее полоумия, зудящую в подкорке. Свербеж бывает столь сильным, что Артем может не спать ночью, думая, как бы его вынуть. Выжечь пламенем? Вырезать? Паразит преумножает интенсивность испытываемых эмоций; мальчика штормит, однако внешне он непоколебимо спокоен, вежлив и дружелюбен, что даже у Ксюши, самого близкого человека, не возникает подозрений. Он не хочет, чтобы она видела. Только не она. Ее Артем надеется уберечь в первую очередь, хотя они давали клятву на мизинцах, что избавят друг друга от секретов.

Ему жаль, что приходится нарушать договор.

Ему жаль, что он не справляется со своими чувствами.

Ему омерзительны мысли и фантазии о Ксюше, которые стали посещать его в последнее время. Он подолгу втыкает в стену, представляя, как гладит ее и целует. Видит яркие сны, а на утро мокро в трусах. Кем он становится?

«Грешником», как бы наверняка выразилась его мать, если бы знала, чем Артем начал заниматься в своей комнате, громко врубая музыку.

Однажды он забыл закрыть дверь…

Что для москвичей аномальные холода, то для мурманчан — повод походить на улице в шортах. Ладно. Я немного утрирую.

Край земли, где все наоборот. Я отсюда родом, но в детстве перебралась с семьей в столицу, чтобы попытать удачу в лечении маминой глиобластомы. Боролись много лет, добивались ремиссий и затаивали дыхание, когда врачи ей говорили: «Рак вернулся». Спустя несколько ремиссий мама встречала его с печальной, но смиренной улыбкой. Она знала, что не выиграет гонку за жизнь. Как бы ни жульничала и не бежала прочь, он догонял.

Мне было семнадцать, когда ее не стало. Мама чуть-чуть не дождалась моего поступления в медицинский институт. Спустя несколько лет, проводив меня в ординаторский путь, папа вернулся в Мурманск. Москва была ему тесна, горька и суетлива. Я же в силу своей юности, любознательности и упорства адаптировалась легко и, гораздо позднее выезжая за пределы столицы, часто тупила: вспоминала, как нужно отдыхать.

В Мурманск долго не возвращалась. Все некогда, некогда. Встретила Матвея, вышла замуж, родила дочку. Хлопот — полон дом. Работа отнимала много сил. Папа прилетал редко. Был рядом, когда Ксюше исполнился год, три, пять лет. На ее восьмилетие я решилась встретиться с городом своего детства. Там дочка впервые увидела северное сияние и застала начало полярной ночи, а с дедушкой ловила семгу и путешествовала по Лапландскому заповеднику. До следующей поездки на Крайний Север Ксюша не успела. Она планировала объездить Кольский полуостров, составила список мест, которые не посетит. Чаячья скала, аметистовый берег, Кандалакшский заповедник с его фьордами и озерами, кладбище кораблей в Териберке — лишь малая часть. Она мечтала о семейном автопутешествии, съемке на новенькую камеру, и уже сочиняла какой-то мистический сюжет.

Перед отъездом я взяла этот список из ее комнаты и убрала в портмоне.

Только выйдя из здания аэропорта, хочется развернуться и зайти обратно. Слои верхней одежды пропускают морозное дыхание ледяного ветра, пробирающего до самых костей. А в Москве я бы уже давно спеклась от духоты в футболке, водолазке и двух теплых кофтах.

Мурманск, будто выкованный из самого хладного металла, окутан суровой зимней завесой. Плотной вуалью низко висят облака, скрывая луну. Не на шутку разыгралась пурга. Свирепый ветер поднимает в воздух поблескивающие снежные кристаллы и завывает страшные мелодии.

Я натягиваю шапку на уши, с трудом заставив себя вынуть руки из карманов. Секунды — и кончики пальцев немеют от лютого мороза. Интересно, сколько сейчас градусов? Минус сто?

Вытекающие из аэропорта единым потоком люди постепенно разбредаются, смело шагая в пургу и исчезая за ее непроницаемостью.

— Варя! — выкрикивает сквозь завывающий гул отцовский голос.

Кажется, будто он недалеко. Однако, повертев головой, я никого рядом с собой не вижу.

— Варя, — тише повторяет папа, на мое плечо опускается тяжелая ладонь. — Я здесь.

Я оборачиваюсь, смаргиваю с ресниц снежинки и широко улыбаюсь папе.

— Заблудилась?

Сердце пронзает укол вины. Сколько мы не виделись? Подумать страшно.

Мы крепко обнимаемся.

— Как добралась?

— Хорошо.

Я жадно всматриваюсь в его черты, силясь не разреветься. Близко посаженные карие глаза, глядящие на меня с добротой. Крупный нос «картошкой», высокие скулы и квадратная челюсть. Над лохматой правой бровью протянут глубокий шрам. В детстве он пугал меня байкой: якобы схлестнулся в схватке с медведем и заработал этакий боевой трофей. Мама же быстро его разоблачила, поведав о неудачном походе в баню. Оступился на скользком месте, упал, очнулся — гипс на лодыжке и этот шрам.

— Бриться перестал? — дрогнувшим голосом спрашиваю я и тянусь к его лицу. Улыбающийся рот густо обрамлен седеющими пышными усами и бородой.

— Лицу теплее. Не окоченела в тряпочках своих? Ц-цх! — окидывает мое московское обмундирование беглым взглядом и порицательно качает головой. — Бегом в машину, а то в сосульку превратишься!

Его фигура, высокая и непоколебимо прямая, точно дубовый ствол, источает ауру неиссякаемой выносливости. За этим крупным северным мужчиной, если верить маме, в молодости бегали толпы невест со всех уголков страны. После ее кончины он никого себе не нашел и даже не пытался.

Папа берет мои вещи, провожает до старенького зеленого внедорожника. Перед тем, как запустить меня в салон, он копошится в багажнике, достает одеяла и утепляет пассажирское кресло.

— Прыгай скорее, — дает добро, как следует обустроив для меня сидение.

— Спасибо.

Насладиться видами родного края, усеянного сопками, не удается — за окнами белым-бело. Поражаюсь, как папа умудряется что-то видеть впереди. Дорога до дома занимает больше времени, чем я думала, но за непринужденной болтовней оно пролетает незаметно.

Правда, когда он объявляет, что мы приехали, и я выхожу из машины, то не узнаю местность. Но перед тем, как с разинутым ртом повернуться к проглядывающимся сквозь пургу очертаниям приземистого деревянного дома в окружении высоченных деревьев, проваливаюсь по колено в сугроб и ору от неожиданности и холода.

Папа мчится мне на помощь, вытаскивает из снежного капкана и падает на колени, старательно отряхивая мою ногу от снега.

— Балбес старый, думал, все расчистил… — чертыхается на себя.