— Прелесть, — соглашается с дочкой и улыбчиво смотрит на меня с какой-то неизъяснимой благодарностью.

— Мама, а как называются вот эти цветочки?

— Ранункулюсы вроде.

— А он нравится? — киваю на молчаливого единорога.

— Да! Он классный. Большое спасибо, папуля! — Юля слегка отрывается спиной от подушек, раскрывая руки для объятий. Я подаюсь навстречу и приклеиваюсь, эгоистично упиваясь идущей от ее сердца теплотой и приветливостью к себе.

В груди больно жжет. Такая сволочь, как я, не заслуживает столь искренней любви. Но я теперь без нее, без этой любви, никто. Пустота, заточенная в биологической разлагаемой оболочке.

Я провожу в палате несколько часов, посвящая всего себя общению с дочерью. Помаленьку заряжаюсь ее неиссякаемой энергией, и в мою серую блеклость вновь возвращаются другие краски. Перед дневным сон-часом мы с Марго читаем Юле сказку и на цыпочках уходим в коридор, когда она засыпает.

— Спасибо, что привез вещи, — благодарит Марго.

— Ерунда. Говори, если еще что-нибудь понадобится.

Мы спускаемся к вендинговому аппарату в вестибюльной части здания. За кофе выстроилась небольшая очередь. Я замечаю исходящее от Марго колебание. Она переминается с ноги на ногу, пожевывает нижнюю губу и отводит взор, как только я обращаю свой на нее.

— Спрашивай, — разрешаю я.

— М? — делает вид, будто не понимает.

— Вижу, что хочешь меня о чем-то спросить. О Варе, да?

Опускает ресницы, микроскопически кивая.

— Вы помирились?

Черепашьим ползком мы продвигаемся ближе к аппарату.

— Нет. Она ушла от меня.

От удивления у Марго падает челюсть.

— Почему?! — девушка немного перегибает палку с вскрикиванием и тут же закрывает рот ладонью.

Я удерживаю на ней тягучий пристальный взгляд.

— О нет, — сбивчиво и напугано шепчет Маргарита. — Она… узнала?

— Узнала, — хрипло выдавливаю с тихим скрежетом.

Подобравшись к кофемашине, я обнаруживаю, что Марго осталась стоять на прежнем месте, уставившись выпученными глазами в одну точку. Плеснув в пластиковый черный стаканчик жидкость и отхлебнув эту быстрорастворимую мерзость, я беру маму Юли под локоть и увожу в сторону, чтобы не мешалась под ногами других людей.

— Мы должны уехать… — с неопределенной интонацией молвит Марго, с прежней неотрывностью сверля широко раскрытыми глазами что-то за моим плечом. Бездонные зрачки устремлены вдаль, в пустоту, в поисках укрытия от неведомой опасности. Она спрашивает, или утверждает?

Я свожу брови к переносице и веду плечами, отряхиваясь от сказанной ею вздорности.

— Нет. Не должны.

— Но что, если она захочет расправиться со мной?

Варя-то?

— Марго, — я наклоняюсь вперед, стараясь перехватить ее зрительный прицел и сместить полностью на себя. — Не забивай голову ерундой. Варя никогда до подобного не опустится.

Маргарита громко сглатывает, наконец, фокусируясь на моем лице.

— Три года назад она попыталась, — произносит напряженно, вытаскивая наружу одно из самых тяжелейших воспоминаний.

Три года назад

— Ксюш, ты в школу не опозда… — в процессе безотчетного проговаривания лишь к концу фразы натыкаюсь на непреодолимую преграду в виде реальности.

Что я несу, черт возьми?

Какая школа?

Ксюши нет. Уже девять дней, как нет. А ее комната выглядит так, словно она ушла чистить зубы и вот-вот вернется.

Просыпайся, Варя. Эта новая жизнь — сущий ад, и тебе в нем вариться, потому что… Потому что надо.

Я закрываю дверь, пряча от своего взора девичий мирок со всеми его мелочами, и пробую сообразить, куда идти дальше. А зачем я вообще встала? Ну да, точно. Собиралась разбудить Ксюшу.

— Варя? — безрадостную холодящую тишину бережным зовом разрезает Матвей.

Я медленно поворачиваю голову на исходящий звук, не осознавая, с какой силой стискиваю пальцами дверную ручку. На данный момент это единственное, что буквально удерживает меня на весу. Еще можно припасть к стене, но для этого нужно сделать еще несколько лишних телодвижений, на которых нет ни энергии, ни желания. Хочется просто застыть. Обрасти панцирем, навеки закостенев.

— Милая, — роняет муж с крайней заботливостью, словно я статуэтка из тончайшего хрусталя, которая способна разлететься на осколки, если на нее неосторожно подуть. — Возвращайся в постель.

Иногда забываю, что нас тут бродит двое. Две смятенные, обездоленные души, еле-еле уцелевшие по какой-то нелепой случайности.

Я киваю ему. Или мне только так кажется.

Матвей подходит, обнимает меня за плечи и отдирает от подручного средства, помогающего стоять на ногах: накрывает мои скрюченные одеревенелые пальцы своими, вынуждая разжать дверную ручку. Но я совсем не чувствую исходящего от мужа тепла, будто рядом нет никого. Знаю, что он есть — это я никакая. Ни горячая, ни ледяная. Пустая.

Матвей возвращает меня в нашу спальню, усаживает на кровать и опускается передо мной на корточки.

— Варюш, что будем делать?

— В каком смысле?

— Сегодня девять дней, — Матвей громко сглатывает.

— Да.

— Нужно поминки организовать.

Кто сказал, что нужно?

— У меня нет сил, — я заваливаюсь на бок, проваливаясь щекой в подушку.

Матвей стискивает пальцами переносицу, опускает ресницы и массирует подушечками пальцев закрытые глаза, размазывая по ним влагу.

— Я все организую.

— Как знаешь, — я переворачиваюсь на другой бок и крепко зажмуриваюсь, ощущая на виске прикосновение его дрожащих губ.

Он тихо уходит. Я считаю до десяти, утыкаюсь лицом в матрас и берусь за подушку, накрывая ею голову, чтобы заглушить крик.

Незаметно провалившись в сон, выныриваю из него с явственным ощущением, будто и не спала вовсе. Очередная вылазка из спальни по квартире не венчается желаемым чудом: что вновь откуда-нибудь донесется голос дочери. Матвей с кем-то разговаривает по телефону, сидя на диване в гостиной, я волочу ноги к ванной, захожу туда и оставляю дверь приоткрытой. Обещание, данное друг другу, высечено в подкорке. Не запираться, чтобы, если соблазн отправиться к Ксюше перевесит здравый смысл, каждый из нас сумел вмешаться и не допустить этого.

Приняв таблетки, на секунду встречаюсь с собственным отражением в зеркале и стремительно отвожу взор. Сотру из памяти промелькнувший образ обезображенной горем женщины и уверю себя, что она была прозрачной. Невидимкой.

Развернувшись, я натыкаюсь на мужа в дверном проеме.

— Я забронировал зал ресторана на четыре. Осталось обзвонить людей.

— Хорошо.

— Ты согласна?

Не уверена, нужно ли это мне, но, думаю, это важно для тех, кто помимо нас с Матвеем любил Ксюшу. Не знаю, хочу ли переживать за чувства всех этих людей (социальная батарейка полностью разряжена), но вижу, что это необходимо ему.

***

 Собралось на удивление много народа. От мельтешащих перед глазами знакомых и незнакомых лиц кружится голова, однако каким-то парадоксальным образом мне удается коммуницировать с огромным количеством людей. Бывает, конечно, впадаю в ступор и забываю отвечать, но все относятся к этому с пониманием. Я вижу среди пришедших почтить память Ксюши своих коллег, наших с Матвеем друзей, ее одноклассников. С небольшим опозданием прилетел папа и, засев скромно в уголке, неотрывно за мной наблюдает. Некоторые не проявляют излишней многословности, за что я нахожу их самыми комфортными на сегодняшний день.

Меня хватает на час или около того. Дарованный антидепрессантом ресурс быстро израсходуется. Я присоединяюсь к папе. Забиваюсь в угол.

— Поешь, — он усердно двигает ко мне тарелку с супом.

Я мотаю головой.

— Надо, — велит без нажима.

Кусок в горло не лезет, но ради его спокойствия вливаю в себя несколько ложек теплого куриного бульона.