Вдруг я слышу Ксюшин голос, перерастающий в заливистый смех. Ложка падает в тарелку из моих дрогнувших пальцев, брызги бульона портят безупречную белизну скатерти. Я бы сочла, что самый желанный в мире звук исходит из моей плохо соображающей головы, однако с лица папы мигом сходит вся краска. Он тоже ее слышит.

И многие другие.

Исчезает жужжащий говор. А Ксюшин смех по-прежнему рвет мое сердце в клочья.

Я поднимаюсь с места и безошибочно бреду к источнику боли и счастья, слепо пихая людей и врезаясь в углы. Вскоре смолкает и он, однако я уже его нашла.

Девочки, Ксюшины одноклассницы, хлюпают носами, глядя в телефон одной из них. Другая, заметив над ними мою нависшую фигуру, одергивает подругу и боязливо озирается за плечо.

— Из-звините...

Я чувствую, как впивающиеся взоры окружающих медленно разъедают, забираясь под кожу, мышцы и сухожилия. На меня хлынет такое чудовищное отчаяние, что я просто не выдерживаю его напора и убегаю, впервые ощущая шевеление помещенной в грудь бомбы.

Матвей догоняет меня, а что происходит дальше — понятия не имею. Знаю лишь, что люто больно. И страшно, потому что разум агонизирует, отторгая рациональность, мораль и все оттуда вытекающее. А с наступлением мизерного просвета я обнаруживаю себя перед входной дверью Литвиновых в компании канистры бензина. Безропотно повинуясь стихийному помешательству на жажде мести тем, кто причастен к отнявшему у меня смеху дочери ублюдку, я откручиваю крышку и переворачиваю тяжелую емкость. От невероятной бензиновой вони скручивает желудок, в горле скапливается тошнотворная горечь.

Дверь передо мной открывается, и на пороге возникает его мать.

Я с трудом узнаю в плюгавой исхудавшей женщине, облаченной в траурную одежду, свою бывшую лучшую подругу. Она выпучивает поблекшие, воспаленные от хронических рыданий глаза и разевает рот в беззвучном возгласе.

Понимаю. Не каждый день застаешь на своей лестничной клетке другую обезумевшую от горя мать с канистрой бензина в одной руке, и зажигалкой в другой.

— Варька… ты… чего это надумала? — заикаясь, выдавливает по слогам Лена.

Мне нечего терять. Я не сбегу. Вместе с ней полыхать в этом пламени буду. Но кто-то должен ответить. КТО-ТО ОБЯЗАН РАСПЛАТИТЬСЯ ЗА ТО, ЧТО МОЕЙ ДЕВОЧКИ НЕ СТАЛО.

— РИТАВЫЗЫВАЙПОЛИЦИЮ! — сплошным ревом вопит мать убийцы. — ВАРЯНЕНАДО! — она ухает вниз, громко бьется коленями о пол и складывает руки в молитвенном жесте. — Не надо. Не делай этого. Не надо. Не делай этого.

Я отбрасываю канистру и чиркаю зажигалкой.

На крик матери прибегает его старшая сестра, держа на руках напуганную истошными криками девочку с темными косичками. Маргарита цепенеет, остановившись за Леной, и крепче прижимает к груди дочку. Не отводя от меня ошеломленного взора, беззвучно шевелит ртом. Молитву? Пощаду? Все равно.

Мне плевать.

— Мамотька, а тьто с бабуськой? — спрашивает Риту малышка и поворачивается ко мне.

— Не смотри! — вскрикивает Рита, накрывая голову девочки ладонью, отворачивая ее от меня.

Нет. Нет. НЕТ. НЕТ.

Я пячусь назад, содрогаясь всем телом.

Господи, что я творю?

— А-А-А-А-! — исторгая из недр поломанного естества чудовищный крик, выкидываю зажигалку и, хватаюсь за перила и сползаю по ступеням вниз. — А-а-а-а! А-а-а-а… — срываю голос до хрипа, с огромным трудом передвигая ногами.

Я же чуть…

— Я не могу, не могу, я не могу, — из уст сочится самообман.

Я бы могла.

Сую руку в карман плаща, набираю один-один-два. Не даю диспетчеру закончить дежурную фразу, сбивчиво перебивая:

— Арестуйте меня. Я собираюсь устроить поджог. Пожалуйста, только заберите меня отсюда.

Как можно скорее.

«Три минус один равно нулю», — однажды сказала горюющая мать из терапевтической группы поддержи для родителей, столкнувшихся с утратой, которую я посещала в течение почти что года. Женщине было немного за тридцать. Они с мужем потеряли годовалую девочку в аварии. Муж находился за рулем и на секунду отвлекся, подъезжая к перекрестку с оживленным автомобильным трафиком. Она не сумела его простить.

Условия задачки таковы: в семье из трех человек погибает один, самый младший. Ребенок. Простейшее арифметическое упражнение, ответ на которое нарушает математические правила и законы. В данных вводных с почти стопроцентной вероятностью не будет «три минус один равно двум». Семья распадается. Тогда я была с ней не согласна, истово веруя, что есть шанс сохранить нерушимость брачных уз.

В вопросах человеческих чувств математической науке нет места.

Если умирает ребенок, три минус один будет равно нулю.

Конечно, есть исключения из правил. Я самонадеянно приписывала нас с Матвеем к этой мизерной категории счастливчиков.

От его звонков и смс-ок экран телефона подсвечивал на протяжении всей ночи. Спалось паршиво. Матрас папиной кровати скрипел от малейших движений, в окна громко завывал ветрюга, и постоянно доносились пугающие звуки: скрипы, шорохи, постукивания. Как будто здесь у него открыт портал в мир духов. И в горле першило, отчего приходилось бегать из крошечной комнатушки, именуемой спальней, за водой в зал, совмещенный с кухонной зоной. Папа храпел на диване, даже не думая реагировать на мое ночное хождение.

Голову наводнили непрошенные мысли, рыться в которых хотелось меньше всего. Но их количество росло в геометрической прогрессии, поэтому в какой-то момент я перестала сопротивляться и позволила им сдавить себя капканом, чтобы покончить с этим скорее. Даже лезть никуда не надо было — все лежало на поверхности, правда, в полнейшем хаосе. Мне предстояло разгребать голыми руками осколки разбитого брака, испещряя пальцы и ладони царапинами. Стекло жалило острой болью и глубоко впивалось в чувства.

К утру мозги кипят, а невысыхающие от слез глаза затерты руками до такой степени, что к ним невозможно прикасаться. Натянув свои теплые вещи в несколько слоев, я крадусь на носочках мимо сопящего отца, обуваюсь и выхожу из дома. Крыльцо замело так, что ноги утопают по щиколотку. Ресницы моментально покрываются инеем, а в носу пощипывает от мороза.

В предрассветном часу природа еще дремлет под покрывалом из белоснежных кристаллов. Ледяное дыхание зимы пронизывает воздух, заставляя даже самые глухие уголки леса оживать под ее властью. Холод лютый, но терпимый и быстро остужает мозг. Я осматриваюсь и различаю на крыльце очертания лавочки. Натянув рукава куртки на перчатки, сметаю с нее горку выпавших за ночь осадков и присаживаюсь на край. Но кусачий мороз не позволяет оставаться без движения дольше чем на несколько минут. Я возвращаюсь в дом за лопатой, зажигаю на крыльце лесничего домика тускло-желтый свет и приступаю к уборке от снега.

— Это что такое?

Я оборачиваюсь на басовитый голос ражего мужчины.

— Пап, с ума сошел выходить на улице в одном свитере? Оденься!

Он растирает глубокие морщинки между бровями, недовольно глядя на меня в упор. Хоть бы разок продрог!

— Ты чего удумала?

Решила вот изгнать дурь из головы, однако вслух проговариваю, стуча зубами, другое:

— Убираюсь.

— Да я слышал. Не знал, что материшься как сапожник.

Я подбираю набежавшие сопли рукавом и обвожу рукой свои старания.

— Ну как?

Папа со вздохом качает головой.

— Не женское это дело, Варя. Отморозишь себе все. Ступай в дом, — тянется за лопатой. — Дальше я сам.

Мы заходим внутрь вместе. Папа набрасывает поверх ночного комплекта одежды дневной, облачается в парку, просовывает ноги в валенки и накидывает на голову капюшон.

— Пап, шапку надень.

Он отмахивается, морща лицо.

— Вспотею я в ней.

Непрошибаемый упрямец уходит огребаться дальше, а я приступаю к ревизии холодильника. Сообразив из скромного набора продуктов сытный завтрак, сервирую стол, разливаю по кружкам брусничный чай, мысленно прикидывая для вылазки в Мурманск список продуктов. Вскоре возвращается отец, разрумяненный холодом до свекольного оттенка, садится за стол и уплетает рисовую кашу на молоке с тарелки за считанные секунды — я только успеваю надломить кусочек черного хлеба и макнуть в шакшуку.