Почему в тот день все во мне молчало? Почему материнское нутро оглохло и ослепло? Его словно обесточило.

И должна ли я была что-нибудь почувствовать?

Чувство вины кричало: «ДА! ТЫ ДОЛЖНА БЫЛА ЗНАТЬ, ЧТО ПРОВОДИШЬ ПОСЛЕДНИЕ МИНУТЫ С ДОЧЕРЬЮ! ТЫ ДОЛЖНА БЫЛА ПРЕДОТВРАТИТЬ БЕДУ! ТЫ НЕ УСЛЕДИЛА! ЭТО ТВОЯ ВИНА! ТВОЯ ВИНА! ТВОЯ ВИНА!». Оно медленно и очень мучительно поедало, растворяя в токсичной среде тихий, едва слышный глас здравого смысла, отчаянно сипящий угасающим шепотом: «Ты не всесильна. Ты не могла видеть будущего и знать наперед. Ты всего лишь человек». Отчасти осознание собственной ничтожности в масштабах этого мира и вселенной закапывало в яму отчаяния глубже; мне казалось, я так оправдываюсь. Но я правда ничего не могла исправить, хотя до сих пор сложно себя простить за слабость и отсутствие суперспособностей.

Вина — неотъемлемая часть пути проживания горя. Особенно когда теряешь ребенка. Особенно когда это происходит внезапно. Особенно, если к этому ничего не предрасполагало. Все шло своим чередом. Все было хорошо.

Так в какой момент предчувствие сломалось?

Судя по тому, что я вижу на экране телефона — оно оставило меня гораздо, гораздо раньше смерти дочери. Досмотрев до конца, я перематываю к первой секунде. Затем повторяю. Проделываю это снова, и снова, пока не убеждаюсь в отсутствии зрительного обмана. На самом деле, я бы предпочла притворяться идиоткой до конца жизни, лишь бы не заставлять мозг выжимать из кадров информацию, подвергать ее тщательной обработке и, наконец, усваиванию: насколько я ошибалась в своих догадках относительно того, кто родил от моего мужа. Насколько далека я была от реальности... Находилась не просто на другом конце Великой Китайской стены, а в другой галактике как минимум. Существовала в параллельном мире, лишь изредка заглядывая в эту альтернативную действительность.

Предчувствие во мне умерло семь лет назад. Иначе как объяснить то, что я упустила из виду порочную связь Матвея с Маргаритой? Девочкой, которая выросла на моих глазах. Девочкой, которой моя Ксюша, когда была младше, во всем подражала? Рита была той, на кого злиться из-за содеянного Артемом было тяжелее всего. Но я просто не могла иначе.

Жалею ли, что поддалась любопытству и открыла присланное видео?

Да. Однако это чувство длится не дольше мгновения.

После того, как у меня не остается ни малейших сомнений в том, с кем проводит время Матвей, я цепенею, сосредотачиваясь на начале необратимого процесса.

После того, как не стало Ксюши, из меня вынули сердце и заменили его водородной бомбой. С тех пор, как не стало Ксюши, я стараюсь изо всех сил не дать этому оружию массового поражения взорваться, чтобы люди вокруг не пострадали. Если честно, мне кажется, этого взрыва будет достаточно для того, чтобы стереть с лица планеты Жизнь во всех ее биологических формах.

Три года я оберегала мир. Рьяно реанимировала в себе атрофированную гуманность, училась заново любить людей и мириться с иррациональной, подспудной обидой на их способность быть счастливыми, когда у меня все летело в тартарары. Невзирая на обиду за несправедливость, что чужие дети живы, а моя доченька — нет, я контролировала бомбу, помещенную внутрь моей груди, чтобы другие семьи не пострадали, чтобы кому-то другому не пришлось оплакивать потерю.

Я держалась изо всех сил.

Я, правда, старалась…

Видео заканчивается на том, как Матвей кладет руку на ее плечо. Лицо девушки попадает в кадр некрупным планом, но я узнаю. Каждую черточку.

Я медленно сползаю по стене, растягиваю ноги и ладонью, из которой выскальзывает телефон, пробую нащупать под ребрами бомбу. Все тело бешено пульсирует. Обратный отсчет пошел.

Я мажу затуманенным взором по лицам идущих мимо коллег и пациентов. Их очертания расплываются, блекнут.

Бегите. Скорее, убегайте.

Доля секунды.

Сотрясающий грохот разрывает землю и небо в инфернальном хаосе. Волна разрушения сметает все на своем пути. Никому не укрыться от этого неописуемого ужаса. Взрыв ниспровергает порядок, отрывая Жизнь от ее привычной колыбели размеренности. Небо озаряется ярким блеском гибели, воспламеняется воздух, и на десятки лет планета погружается во тьму.

Сквозь рев умирающего мира прорезается мой собственный, истошный.

Я никогда так прежде не орала. Никогда прежде не было так больно.

— …Варвара Васильевна, что же вы делаете?! — кто-то пытается до меня докричаться.

Кто-то остался жив.

— …Остановите ее кто-нибудь!

— Ужас!

— Что с ней?

А что со мной?

Я — водородная бомба, и я только что взорвалась.

— Как она?

— Вроде пришла в себя.

— Варвара Васильевна, вы как?

Кто переговаривается поблизости? Голоса знакомые, однако определить не выходит.

— Жуть какая, словно сквозь смотрит…

Они обо мне? Разве я из себя куда-то выходила?

— Точно, — не смолкает шушуканье.

По глазам вдруг бьет ослепительный белый свет — я промаргиваюсь, и с каждым движением ресниц постепенно исчезает ощущение, будто в них полным-полно песка. Пелена слепоты медленно сходит, начинают проясняться детали обстановки. Сливающиеся воедино потолок и светлые стены, размытые изображения в деревянных рамках, книжный стеллаж цвета слоновой кости. Похоже на кабинет главврача. Меня окружают лица… Настороженные, любопытные, обеспокоенные и испуганные. Сюда стеклось все отделение?

— Зрачки подвижны, — извещает зевак начальственный баритон. — Варвара, вы меня слышите?

В моменте понимаю, что нахожусь в полулежачем положении. Разом возвращается ощущение веса собственного тела; сейчас я представляюсь себе неподъемной, выплавленной из чугуна субстанцией, припаянной к удобной, умеренно мягкой поверхности.

— Варвара? — осторожно зовет Геннадий Леонидович, главврач.

Я поворачиваю голову на источник звука и замораживаю взор на пожилом темноволосом мужчине. Поправив очки в тонкой золотой оправе, Геннадий Леонидович откашливается. Похоже, ему не по себе, что я долго и пристально на него смотрю. Просто пытаюсь понять, что случилось до того, как я здесь очутилась.

— Вы меня слышите? — он повторяет свой вопрос.

— Слышу, — отвечаю я.

Смещаю взгляд к кучкующимся в стороне медсестрам. Ни одна не заинтересована в том, чтобы поддерживать со мной зрительный контакт. У первой возникает спонтанное неравнодушие к виду за окном, вторая начинает изучать маникюр, а третья растерянно смотрит то на одну, то на другую.

— Как вы себя чувствуете? — уточняет главврач.

Да, в общем-то, никак.

— Нормально.

Никак — это нормально. Даже хорошо. Однозначно лучше, чем паршиво, или тревожно, или ничтожно, или… я могу неделю без продыху перечислять все знакомые мне оттенки угнетающих состояний.

Однако мой ответ не вызывает у Геннадия Леонидовича доверия.

— Вы уверены?

— Уверена, — спокойно соглашаюсь я. — А что случилось?

У него на секунду округляются глаза. Медсестры, теснее прижавшись друг к дружке, возвращаются к шушуканью.

— Вы ничего не помните?

— Смотря что вы имеете в виду.

Я пробую сесть, и вот тут мое любимое «никак» превращается в саднящую и отдающую в затылок боль. Я дотрагиваюсь до источника дискомфорта, нащупываю бинт. Когда успела пораниться? Отстраняя руку, замечаю на костяшках запекшуюся кровь. Ногти переломаны…

— Возвращайтесь к работе, — Геннадий Леонидович отдает распоряжение медсестрам, выпроваживает их из кабинета, закрывает дверь и на несколько секунд задерживается, стоя отвернутым от меня. С шумным, долгим вздохом оборачивается, изображая улыбку а-ля «сделаю вид, будто все хорошо, хотя подозреваю, что ты свихнулась», и возвращается ко мне. — Пожалуйста, не спорь с тем, что я скажу.

Я ничего не отвечаю.

— Ты должна уйти в отпуск.

— Зачем?