— Н-не страшно, — стуча зубами и ежась от говорливого неугомонного ветра, я беру его под локоть и тяну вверх. — Под-днимайся.

— Дочка, прости.

— Пап, а мы куда приехали?

— Я теперь живу здесь.

У меня мозг подмерз — не сразу осознаю суть сказанного им.

— Что?! С каких пор? А как же квартира в Мурманске?

— Продал, — вещает таким будничным тоном, словно речь идет о резиновой лодке.

— И слова мне не сказал! — я всплескиваю руками, залпом глотая колкий промозглый воздух. — Пап, ну как так?! Почему вдруг?

— Не ворчи. Идем в дом. Я обо всем расскажу за кусочком клюквенного пирога.

Внутри дом обставлен скромно. Выложенные из массивных бревен стены, скрипучий дощатый пол, невысокий потолок с балками. Интерьерное убранство создает антураж лесничего пристанища. На веревках в кухонной зоне сушатся ароматные травы. Опрятно. Папа не терпит бардака.

Войдя первым, он отряхивает на коврике массивную обувь, направляется к дровяному камину и разжигает огонь. Я осматриваю пространство, гадая, что сподвигло его на смену места жительства. Может, женщина? Однако следов постороннего присутствия не нахожу… на первый взгляд.

— Поверить не могу. Мы созванивались в прошлом месяце, и ты хоть бы заикнулся о том, что переезжаешь.

Папа снимает теплую парку, шапку запихивает в рукав и вешает на крючок.

— Все закрутилось, завертелось, — со смущенным смехом объясняется он, поднимая к локтям рукава вязаного свитера. — Зачем тебя обременять такими вещами?

— В смысле — зачем? — откровенно теряюсь я. — Я твоя дочь.

— Вот и не забивай себе голову ерундой, — подмигивает мне, приглаживая волосы.

— Пап, все в порядке?

— А как еще должно быть? — пожимает плечами.

Я закатываю глаза, расстегивая длинный пуховик.

— Хватит отвечать вопросами на вопросы.

— Тебе чай черный? С лимоном?

— Да. И не меняй, пожалуйста, тему.

— Я не меняю. Что сказать, дочка? — принимается рыскать по кухонным тумбам в поисках кружек. — Захотелось перемен. Надоела серость городская. Вот здесь уже все было, — встает ко мне полубоком, приставляет кисть к шее, демонстрируя степень «сытости». — Делать там, — имеет в виду город, — совершенно нечего, а пенсионерам — подавно. А здесь природа, свежий воздух. Работа, в конце концов. Пожил бездельником пару годков и хватит.

— Ты и про работу ничего не говорил, — с обидой произношу я.

— Работа к дому прилагалась. Не сердись, Варя. Я бы рассказал. Обязательно!

— Когда?

— Когда обустроился бы как следует. Не ожидал, что ты захочешь прилететь, — поставив чайник на газовую плиту, папа садится за обеденный стол: массивный, дубовый с резьбой. Я отодвигаю соседний стул и накрываю ладонями грубые, сухие, мужские руки. — Не злишься на своего старика?

— Конечно же не злюсь, пап, — проговариваю я дрожащим голосом. — Но, прошу, больше так не делай, ладно? Не утаивай от меня ничего.

— Договорились.

— Я хочу знать, что происходит в твоей жизни. Прости, что давно не появлялась…

— Варя, — прерывает, понизив тон до вкрадчивого. — Не нужно.

После маминой смерти папа замкнулся в своем горе. Тогда, много лет назад, я на него злилась, ведь я же оставалась с ним, нуждалась в его участии и внимании. Тоже скорбела, плакала и скучала, и все же фокусировалась на жизни и возможностях, которые она преподносила. На целях, которыми подбадривала маму, чтобы не сомневалась: потеряв ее, я справлюсь и обрету счастье. Однако папин дух, несмотря на то что был дан достаточный срок для прощания, серьезно надломился.

Когда Ксюша умерла, трещина пошла дальше и на время расколола нас. Я хотела видеть его рядом с собой в тяжелейший период адаптации к новым реалиям, только вот он не мог мне этого дать. Но я больше не держала обиду, потому что горе отняло все чувства; потому что было необходимо сосредоточиться на собственном выживании и не тронуться умом. Я знаю, что лишиться любимой женщины и матери — не равно лишиться дочери и внучки. Этот удар был гораздо, гораздо сокрушительнее предыдущего. Нормально — отстраниться друг от друга, нормально — позволить боли овладеть каждой клеточкой сознания, занять каждый сантиметр пространства и дать ей просто быть. Не сердиться на то, какой путь выбирает для себя человек на определенной стадии проживания потери. Ксюша была нашим всем, поэтому я очень рада, что мы с папой выбрались из ракушек и решили жить дальше.

Возможно ли для кого-нибудь полное и неподдельное слияние друг с другом в период страшной бури под названием «Утрата самого ценного»? У нас не вышло, но, надеюсь, кому-то другому «повезло».

— Что за работа? — держа его за руки, интересуюсь я.

— Территорию, на которой расположен этот дом, недавно выкупил предприниматель. Он наш земляк, но бизнес свой строил в Москве. Апрельский Паша. Слышала о нем, может?

Я отрицательно качаю головой.

— Он в Мурманск на время перебрался, ну мы и встретились. В баньку сходили, по душам поговорили. Паша выслушал меня и предложил крышу над головой с занятием — патрулировать окрестности да за порядком следить. Планирует здесь что-то строить.

— Откуда ты его знаешь?

— Я с Пашкиным отцом рыбачил, когда тот еще мальцом был, — рассказывает папа, разливая по кружкам кипяток. Добавляет по дольке лимона, затем лезет в холодильник за пирогом и убирает его в микроволновку. — В семнадцатом году у Сергеича инфаркт случился. Пашка к отцу на похороны прилетал, а на следующий год жена и пятилетний сын погибли. Хоронил их здесь, рядом с отцом.

— Боже, какой ужас.

— Не то слово. Отдыхали на горнолыжном курорте, застряли на подъемнике. Когда подоспели спасатели, уже было поздно. Окоченели. После трагедии Пашка затворником заделался, но потихоньку выкарабкался… В прочем, — добавляет полушепотом папа, ставя передо мной кружку и блюдце с большим куском клюквенного пирога, — как и все мы.

В знак солидарности молча киваю.

Три года назад, зима

Сосульки на крышах, свисающие над пешеходными тропами, совсем как зубы хищного животного. У каких-то домов «пасти» размером с клыки тираннозавра, у других мельче, острее.

Ксюша плетется сбоку, болтая о грядущем школьном бале, а Артем размышляет, от какой сосульки смерть наступит быстрее, от какой исход будет менее болезненным? От той, с которой он плюс-минус одних и тех же габаритов, или от той, что остра, словно кинжал? И если он не постесняется прервать подругу, задав головоломные вопросы о скоротечности гибели от удара сосулькой по башке, через какое время она покрутит пальцем у виска и отвергнет его?

— …Мама говорит, лиловый мне к лицу, но я так не думаю. Хочу зеленое платье. Не изумрудное, а скорее малахитовое. И, прошу, только не говори, что не видишь разницы между изумрудным и малахитовым! — тараторит девочка, избегая гололедные участки на тротуаре. Последовавшая за ее восклицанием пауза вынуждает Ксюшу обратить внимание на тихоню, разглядывающего крыши. Только она собиралась наехать на Артема за то, что он ее не слушает, но передумывает и спрашивает: — Что-то интересное увидел?

Артем вздрагивает, когда поворачивает голову, и они сталкиваются носами. Не ожидал, что Ксюша не просто прильнет к нему, а прижмется.

— Ай-й, — Метелина закрывает пушистыми белыми варежками ушибленный нос.

— Очень больно? — беспокоится Артем, виновато таращась на нее и не осмеливаясь подойти ближе. Боится, что сердце, как в мультике, выскочит из груди. Боится, что Ксюша распознает сильные вибрации, которые она в нем порождает, и испугается этого.

— Ты мне нос сломал, — хнычет она, Артем вздыхает с облегчением. Он моментально улавливает в ее голосе театральное нагнетание. Не-а. Больше с ним подобное не прокатит. Не сосчитать, сколько раз он угождал в ловушку ее природной артистичности.