Я табуировал сам факт их существования на несколько месяцев. Ходил отмороженным овощем с абсолютной неразберихой в голове. Не мог перекинуть мост от себя к причинам вставать по утрам. Помню лишь, что пытался не утратить связь с Варей. Наш корабль перевернула гигантская штормовая волна, а течением отдалило на километры друг от друга. Вокруг — ничего. Бескрайние черные воды и пугающая глубина этой черноты. А мы с женой в самом сердце этой пустоты. Казалось, сколько ни греби — найти друг друга и добраться до клочка суши будет нереально.

В одну из бессонных ночей меня «закоротило». Не подобрать слов, чтобы описать состояние, которое едва не подвело к черте. Словно в грудь поместили взрывчатку, и некто, имеющий к ней дистанционное управление, запустил таймер без точного обратного отсчета. Сдетонировать могло в любой момент. И время стало течь неравномерно. Вопреки законам вселенной оно то разгонялось, то стопорилось параллельно с ударами моего сердца.

Той ночью Варя находилась в больнице. Дома я был один. Метался из угла в угол, задыхался от паники и свирепой боли, от которой ломало кости. Таймер в груди приближал меня к тому, чтобы выйти в окно, лишь бы это закончилось.

Варя бы не пережила…

Тогда впервые со дня гибели старшей дочери я разрешил себе подумать о младшей. Иначе бы не спасся.

Таймер в груди стих.

Поначалу было невыносимо. Жажда жить — чтобы видеть, как эта кроха растет — не покидала поле боя, схлестываясь в кровожадном сражении с истощающим чувством вины перед женой за то, что вынужден утаивать от нее существование Юли; за то, что однажды изменил. Черт, и ведь не абы с кем, а с Марго…

Если Варя обо всем этом узнает, ее таймер, пульсирующий под ребрами, выйдет из строя.

Моя беззаботная жизнь закончилась гораздо раньше того дня, когда мой младший брат пронес в школу холодное оружие, открыл по другим ученикам огонь и отнял несколько жизней.

Имена погибших высечены у меня в подкорке.

Егорова Арина Валерьевна. Девять лет. Была ранена в живот. Скончалась от потери крови в больнице.

Яшин Илья Борисович. Шестнадцать лет. Получил несколько выстрелов: в лицо, грудь, бедро. Погиб мгновенно.

Метелина Ксения Матвеевна. Пятнадцать лет. Ее дыхание оборвалось до приезда скорой помощи из-за сквозного ранения в легкое.

Литвинов Артем Андреевич. Пятнадцать лет. Выстрелил себе в голову. Умер на месте.

Спонтанный уход папы из жизни запустил необратимый механизм разрушения многих судеб. Все началось с попыток мамы уйти следом за ним — ни одна из шести не увенчалась успехом. Паршиво, что в этом мире ее удержали шарлатаны, а не собственные дети, но разве у нас с Артемом был иной способ справиться со всем, кроме как пойти путем принятия обезображенной действительности? Несчастье отрезало нас друг от друга, но осознала я это слишком поздно. Возможно, пойми я раньше, то сумела бы повлиять на роковое решение младшего брата. Остается гадать, сколько он шел к этому поступку, сколько томился в невыразимой агонии, с которой не мог ни с кем поделиться. Год, два, дольше? Артем ничего после себя не оставил. Ни записей в дневнике, ни подозрительных переписок. Вел себя, как обычно. Не нарывался на неприятности, не пропускал занятия, был дружелюбным, отзывчивым и добрым к окружающим… Так о нем отзывались.

У меня не было возможности толком переварить потерю папы. На носу маячили выпускные экзамены и поступление в университет. От этого зависело мое будущее. Я изо всех сил старалась не выпадать из реальности, но руки опускались. Друзья наших родителей — чета Метелиных — во многом помогали маме, мне и Артему. Морально, материально.

И все же…

Я чувствовала себя сломленной, одинокой, потерянной. Накатывала тоска по усопшему отцу, по живой матери, с каждым днем все меньше на себя походившей. Драло чувство вины за то, что отдаляюсь от брата. Подготовка к универу с жадностью жрала мои ресурсы: энергию и время. Артем был сам по себе. Внимания, которое ему, одиннадцатилетнему мальчику, перепадало от Метелиных, не хватало, чтобы в полной мере восполнить фактическое отсутствие не только папы, но и мамы. А мне, семнадцатилетней девчонке, не хватило мозгов и храбрости, чтобы взять ответственность за его существование.

Шли месяцы. Когда внутренний раздрай достиг пика, разум истерзан неопределенностью, безысходностью и печалью, я совершила непоправимое, втянув в это лучшего друга отца.

О беременности я узнала по чистой случайности.

Соседки по комнате в общежитии как-то вечером надумали побаловаться с тестами на беременность. Я присоединилась, не подозревая, что единственная и первая интимная связь с мужчиной обернулась двумя полосками.

Было страшно, но я больше не чувствовала себя одиноко и вопреки здравому смыслу оставила ребенка. Этот рискованный шаг стоил мне возможности без стыда и боязни разоблачения смотреть в глаза жене Матвея, учебы в университете и планов на будущее, свободы и привычной жизни в целом.

В свидетельстве о рождении дочери в графе отца стоит прочерк, а отчество я дала ей свое. Сейчас, правда, она Андреевна-Матвеевна. Так ей нравится иногда представляться новым знакомым. Юленька Андреевна-Матвеевна. При очевидном недоумении некоторых взрослых приходится растолковывать, что у нее нет двух отцов, и одно отчество присвоено ей в честь дедушки, которого она, к сожалению, никогда не увидит.

Я взяла академ в середине первого курса и переехала к тете в Ярославль. Она лишних вопросов задавать не стала. Твердо сказала в ответ на мое невнятное объяснение: «Воспитаем. Не переживай». После родов перешла на заочный формат обучения.

От Матвея я ничего не утаивала. Держала его в курсе всех событий с момента первого снимка УЗИ. Он не выказал безудержного счастья, или категоричного отказа принимать мою беременность. Воспринял новость нейтрально в духе папиной сестры. Пообещал помогать деньгами, видеться с ребенком, но на большее рассчитывать не имеет смысла, потому что из семьи он не уйдет. Я ни на что подобное даже рассчитывать не смела. Случившееся между нами произошло не по любви, а от захлестнувшего меня отчаяния и его слабости. Вырывать мужчину из семьи не входило в мои намерения. Я просто хотела, чтобы Юля знала своего отца.

В том, что она от него, у Матвея сомнений не возникло. Говорил, что верит. Однако я сама предложила сделать ДНК-тест, чтобы устранить малейшие недоразумения в будущем.

Мы прекрасно сошлись на том, чтобы держать все в строгом секрете.

И у нас неплохо получалось. До тех пор, пока Юля не научилась говорить и начала пробалтываться бабушкам, что папу ее, оказывается, Матвеем зовут, а не папой. До тех пор, пока страну не охватила новость о школьной стрельбе, произошедшей двадцать четвертого сентября, пока не раздался телефонный звонок от мамы со словами: «Рита, там Артем наш убил ребят… и себя». Что было дальше — не помню.

Шок. Неверие.

Не мог мой младший братишка, который мухи в своей жизни не обидел, добыть пистолет и направить его на других людей. Не мог он выстрелить в живот девятилетней Арине, изрешетить пулями шестнадцатилетнего Илью и нацелиться на Ксюшу — девочку, которую знал, как облупленную, и любил. В конце концов, он не мог так жестоко расправиться над собой.

В один момент мы с мамой превратились в отщепенцев, иродов, недостойных ходить по этой земле, дышать этим воздухом. Нас возненавидели за то, что мы не разглядели в Артеме психа и убийцу.

Все отвернулись. Мама переехала в пригород, потому что ей не давали покоя: преследовали разгневанные соседи, близкие пострадавших, журналисты. Я взяла бабушкину девичью фамилию, носила парики и долго не могла побороть боязнь перед выходом на улицу, несмотря на то что в Москве тогда не жила. Ректор тактично предложил мне отчислиться по собственному желанию: проблемы, несущие непосредственный вред репутации университета, им ни к чему.