— Что это? — предмет не на шутку настораживает Матвея.

— Ксюшино письмо, — я делаю небольшую паузу, наблюдая за его реакцией. На крошечном вздохе Матвей расслабленно опускает плечи и даже улыбается краем рта. — Конверт доставили мне на работу в конце сентября. А ты, я слышала, как раз в то время улетел в Питер…

— Да, по работе, — негромко объясняет он. — Недавно вернулся.

— Поэтому я решила отдать конверт по твоему возвращению.

— Угу, — кивает понимающе, не глядя на меня.

Не совсем по работе Матвей отлучался в длительную поездку, как утверждают некоторые источники в лицах наших общих знакомых, считающих своим долгом держать меня в курсе событий и докладывать обо всех женщинах, с которыми знакомится мой бывший муж, и сплетничать о его планах перебраться из Москвы, не утаивая в мелочах, с чем конкретно это связано. Вернее, с кем.

Нет. Не из-за женщины, а из-за девочки, зовущей его папой.

Люди из нашего окружения разделились на два лагеря. Те, кто узнали о существовании внебрачной дочери Матвея и выбрали избегать меня, и те, кто выбрали избегать его. Хотя, как показывает практика, некоторые предпочитают действовать на два лагеря, распространяя информацию каждому, кто не прочь посудачить. Так и разносится молва по миру. «Благодаря» им мне известно, что Рита Литвинова со своей дочкой намерены обосноваться в Санкт-Петербурге… но не с Матвеем, а другим мужчиной, с которым Маргарита, вроде как, работала, когда жила здесь, в Москве. Что там планирует делать Матвей — ума не приложу. Впрочем, это меня не касается.

— Спасибо, что не забыла про конверт, — Метелин шарит безотрадным взглядом по моему лицу и пробует сложить губы в признательной улыбке, но попытка проваливается с треском. — Тебе она тоже написала?

— Да.

— И… о чем было письмо? — нерешительно уточняет Матвей.

Я непроизвольно накрываю не занятой тортом рукой животик, уже ставший достаточно заметным, когда на мне нет кучи одежды.

— О будущем.

…Которое никогда не наступит, но если бы наступило, то, я не сомневаюсь, обрело бы именно тот образ, какой Ксюша нарисовала в своем воображении.

Матвей стискивает челюсти и сильнее впивается пальцами в края конверта, прерывая задумчивую молчание вопросом:

— Он хороший человек?

Я озадачиваюсь ровно на секунду.

Не удержался-таки от интереса к моей личной жизни. Не то чтобы я держала ее в строжайшей секретности…

— Замечательный, — расплываюсь в мечтательной улыбке, живо воссоздавая мысленным взором сцену недавнего предложения руки и сердца.

Окрестности Мурманска, морозная ночь и неописуемой красоты северное сияние стали свидетелями того, как Паша опустился на одно колено и немного дрогнувшим голосом спросил, не хочу ли я состариться вместе с ним. А у меня так окоченело лицо, что я даже улыбнуться не могла, не говоря уже об озвучивании полноценного согласия. Позднее, когда мы отогрелись у камина в его доме, я, разумеется, наверстала упущенную из-за суровых сибирских холодов восторженность и мозоль на языке натерла, повторяя Паше: «Да!».

Влюбленность сама по себе прекрасна, однако в комплексе с гормональной перестройкой организма она едва ли не плацебо.

— Я рад за тебя, — медленно оттаивая от оцепенения, признается Матвей. Искренен он, или нет, судить не возьмусь. Какими бы ни были его чувства, их не разглядеть за вуалью непроницаемости.

— Что ж, мне пора.

— Варь, а ты… Ты ничем не занята на ближайшие пару часов? Не хочешь где-нибудь посидеть? Здесь, например, — указывает рукой на кондитерскую. — Недолго.

Нерешительная, на грани уныния просьба бывшего мужа вызывает во мне отблеск жалости к нему. Вероятно, в этот день его единственным спутником является одиночество. Приблизительно так я чувствовала себя прошлой зимой, когда нуждалась в нем, но его, мягко говоря, не оказалось рядом. Столь всепоглощающей и кромешной горести даже врагу не пожелаю. Я счастлива, что появился человек, готовый разделить со мной тяжесть ноши сегодняшнего дня, почтив память моей дочери.

— Я не могу, — отвечаю, как есть. Без притворной учтивости, которую Метелин, невзирая на свершенное предательство, все-таки заслужил за годы нашего брака. — Прощай, Матвей.

Я отворачиваюсь от зияющей бездонности в его глазах, довлеющей над призрачной надеждой, и грусти, отбрасывающей глубокую тень всего невыраженного на угрюмый лик.

Я спешу домой, к тому, в чьих объятиях нахожу заботу, безмятежность, уверенность в завтрашнем дне и поддержку. Все, что мне нужно для спокойной, размеренной жизни.

— Доктор Варя, вы не вернетесь? — безрадостно спрашивает Миша, прижимая к груди плюшевого чеширского кота. Несмотря на простор четырехместной палаты, мальчишке неуютно. С одной стороны распирает тоска, с другой давят светлые разрисованные стены, в которых с недавних пор непривычно тихо и пусто.

В склонившейся над ним женщине, качающей головой с мягкой улыбкой, рождается похожее чувство — щемящее в груди уныние. Ей с трудом удается сдерживать слезы.

Миша грустит из-за того, что остался один. Других ребят, с которыми он успел подружиться, выписали в течение предыдущих двух месяцев, а он уйти не может, потому что еще не выздоровел, но доктор Варя обещала ему, что это случится совсем скоро. Она искренне убеждена в своем прогнозе. Новая методика лечения дает положительную динамику, показатели здоровья мальчика близки к норме. Это, безусловно, счастье.

В идеале Варваре хотелось бы уйти с должности, с которой она срослась и телом и душой, исключительно после того, как стационар опустеет, а все дети, выстрадавшие агрессивным лечением шанс на долгую жизнь, отправятся к своим семьям. Однако это мечта, утопия, оттягивающая необходимость кардинально менять жизненный расклад.

Если бы не рекомендация ее лечащего врача, Варя бы ни за что по доброй воле не отказалась от своей работы. Однако та психологическая нагрузка, к которой она, казалось бы, привыкла за столько лет преданного выполнения обязанностей, с недавних пор представляет опасность для ее здоровья, напрямую влияющего на здоровье ребенка, которого она носит под сердцем. Не каждая молодая женщина способна выстоять в столь суровых эмоциональных условиях.

Надо отдать должное ее упрямству. Варя «сопротивлялась» вплоть до третьего семестра. В начале восьмого месяца беременности, когда физическая утомляемость стала накладываться на моральную, ей ничего не осталось кроме как смириться. Уйти. После рождения ребенка найти спокойную работу, которая не будет угрожать опустошением ее души очередным проигрышем в борьбе за жизнь невинного ангела.

В последний день в качестве доктора Варя подолгу общается со своими маленькими пациентами, стараясь убедить себя, что вовсе не предает их. Хотя подобные мысли не более чем проделки ее подсознания, сжавшегося в комочек от испуга грядущими переменами. Работа всегда имела для Вари особую ценность, была ее призванием, в самый темный час жизни служила путеводной звездой, дающей смысл просыпаться по утрам. Она участвовала в спасении жизней чужих детей, и они спасали ее в ответ.

Этот день, как назло, пролетает со скоростью кометы. Варя глаза сомкнуть не успела — за окнами сгущаются сумерки. Пора домой. Попрощавшись с Алешей, благополучно восстанавливающимся после трансплантации костного мозга, она непроизвольно замедляется, прежде чем покинуть свой кабинет. Проверяет, все ли забрала, и ловит себя на мысли, чтобы намеренно оставить повод для скорейшего возвращения сюда. Все же обходится без уловок, выключает свет и выходит в коридор.

— Варвара Васильевна, в добрый путь! Желаем вам всего наилучшего!

Неожиданный хор знакомых голосов заставляет ее вздрогнуть всем телом. Обернувшись, Варя прикрывает ладонью отвисшую от изумления челюсть. В широком коридоре непривычно тесно из-за столпотворения желающих проводить коллегу. Собрался весь медперсонал во главе с лучезарно улыбающимся Геннадием Леонидовичем. Варвара цепенеет, не в силах собраться с мыслями, и продолжает во все глаза таращиться на врачей, медсестер и санитаров, по очереди направляющихся в ее сторону, чтобы лично попрощаться.