Бовина отличает от других редкая особенность. К ее пониманию я пришел не сразу. Зная и в рабочей, и в бытовой обстановке многих прекрасных спичрайтеров, относясь к ним в равной степени по-товарищески тепло, в каждом мне удавалось вычленить какие-то особенные черты, которые можно было бы воспринять как пример, чему можно было бы поучиться.

Одного характеризует широкий кругозор и умение его сфокусировать на маленьком пространстве текста. Другого отличает глубина проникновения в суть проблемы и способность представить в сжатом виде ее бесконечную многослойность. Третий силен ассоциативностью мышления. У кого-то необычайно сильно представлено аналитическое начало. Кто-то владеет яркой афористической фразой или умением сказать о самом серьезном с проблеском улыбки или оттенком сарказма.

В профессиональном деле написания чужой речи это все — проявления мастерства. Если их знать и видеть, то можно научиться внедрять в любое заказное произведение, дозируя, разумеется, в соответствии с органической способностью того или иного оратбра воспроизвести задуманный прием.

Мне приходилось быть свидетелем, как публичный оратор принимал от своих коллег поздравления не просто с хорошей речью, но и с тем, как он выступил с «тонким намеком», «открытым разговором» или «сокрушительным ударом», которые, как было понятно всем, сам он самостоятельно не сумел бы донести до слушателей или читателей.

Все это дело профессионализма и мастерства, которым можно научиться, приглядываясь к чужому опыту. А вот у Бовина учиться нечему. У него иное качество ума. Это биологическое отклонение от нормы. Человеческая стая такое состояние, такую инаковость редко когда понимает и уж еще реже воздает ей по достоинству.

Если считать, что у каждого городского жителя, занятого в той или иной общественной сфере, в течение жизни набирается примерно десять тысяч человек, с которыми сталкивает жизнь, заставляет знать друг друга и, может быть, здороваться за руку, то в моих десяти тысячах я припоминаю лишь троих с иным качеством ума. И ни об одном из них не скажу, что они преуспели в карьере или в материальном благополучии соответственно своей исключительности.

Когда Арбатов стал директором Института США и учредил журнал «США: экономика, политика, идеология», в состав редколлегии был включен Бовин. «Почему вы это сделали? — возмущенно спросил директора института помощник Генерального секретаря ЦК КПСС Александров-Агентов. — Ведь Бовин же не американист». — «Да, — ответил Арбатов, — но он умный человек, а это встречается реже, чем американисты».

К сожалению, в общественных отношениях доминирует тот подход, который продемонстрировал в этой пикировке не Арбатов, а мой почти однофамилец, кстати сказать, отнюдь не глупый человек. Просто его система мышления предполагала больше внимания шаблону и меньше тому, что не умещается в стандарт.

Поэтому когда уже после развала СССР, в середине 1990-х годов, Бовин закончил срок службы послом в Израиле, его не пригласили в МИД на положение думающего советника по всем вопросам, а поставили в трудовой книжке штемпель: уволен в связи с уходом на пенсию. Зачем нужен неординарный мыслитель чиновникам, которые сильны своей одинаковостью?

Задумываясь о примере неординарного подхода Бовина к чему-либо, я, пожалуй, приведу только эпизоды, связанные с вводом союзных войск в Чехословакию летом 1968 года.

Когда на свет божий появилась записка советника-посланника посольства СССР в Праге И.И. Удальцова с первым упоминанием, как возможного варианта действий, ввода советских и других союзных войск в ЧССР, когда эта идея стала овладевать сознанием советских руководителей, нам, экспертам, связанным с этой проблемой, были ясны отрицательные последствия такого шага. Более того, мы в узком составе четырех человек обсудили в группе консультантов записку, которую Бовин подготовил на этот счет.

Но мы-то всего-навсего обсудили, а Бовин направил ее на имя Брежнева, и не как-нибудь, а через председателя КГБ Андропова, чтобы не потерялась в пути. В этой записке, кажется, были прописаны двенадцать пунктов последствий «крайних мер», включая изоляцию Советского Союза на международной арене и перенапряжение внутренних сил. Жизнь подтвердила все эти последствия.

Смысл записки был настолько вне созданного в КПСС и в стране в целом общественного урапатриотического психоза, что Брежнев даже не решился ни принять каких-либо мер к автору записки, ни вообще прореагировать на нее.

Когда очень узкому кругу людей стали известны день и час ввода войск и мы должны были политически обслуживать это преступление, у нас» с Бовиным состоялся разговор вдвоем.

— Ну, что, Валентайн, — примерно такой была его речь, — мы с тобой оказались по горло в этом дерьме. Что делать? Отговаривать? Бессмысленно. Они уже не принимают никаких доводов. Можно кинуться от безысходности с пятого этажа. Ну и что? Скажут, что психи покончили с собой. Можно положить партбилет на стол. Что тогда? В лучшем случае в закрытой информации для Брежнева появятся две строчки. Танки этим не остановишь. Дело даже не в этом. Ты уйдешь, я уйду. Но придет третий, четвертый. Тогда вместо того, чтобы выбираться из всего этого дерьма, мы глубже будем погружаться. Со всеми последствиями.

В этом была не трусливая, а бойцовская мудрость. Хотя предстояло растоптать самого себя. И вместе с тем как-то уцелеть.

Брежнев видел неоднозначность подхода Бовина к своей политике. И вместе с тем сделал его практически первым пером в команде своих спичрайтеров. Более того, когда Брежневу показали перехваченное на почте письмо Бовина, где он, не стесняясь в выражениях, говорил об ораторе то, что он думает, первой реакцией было решение изгнать его к чертовой матери. Бовина вмиг из аппарата ЦК КПСС без объяснения причин отправили в «Известия». Но прошли год-полтора, и потихонечку, как бы сдавшись на доводы своего помощника Цуканова, генсек вернул Бовина в круг своих людей. Брежнев понял неординарность и ценность для себя таланта Бовина и ставил его вдохновенье на службу своему правлению.

Если бы политику делали речи, а не несоответствующие им дела, то наша страна наверняка должна была бы шагнуть далеко вперед, следуя выступлениям Генерального секретаря ЦК КПСС. Его доклады, особенно на пленумах ЦК партии в ноябре-декабре каждого года, когда утверждался план на предстоящий год, содержали массу перспективных идей, смелых проектов, новых поворотов мысли. Авторство многих из них и словесное оформление большинства принадлежит Бовину.

Но речи того вождя были далеки от реальности. Одни идеалисты радовались, что могли включить в них новаторские соображения. Другие идеалисты радовались тем же мыслям, когда их читали. А твердо стоящая на незыблемости порядков номенклатура в центре и на местах исходила из того, что ничего не должно меняться. Оказалось так, что в это же свято верил и сам оратор, побуждая и поощряя в то же время свой речевой коллектив на поиски совершенства на словах развитого социализма.

Если приглядеться к публикациям самого Бовина, его выступлениям по телевидению, то станет очевидно, что подкупающей чертой в них выступает не информационная сторона, а необычный аналитический срез, нарушающий традицию. Приведу конкретный пример. Когда в конце правления Горбачева власть задумалась об обновлении внешней политики, Бовин первым задался вопросом: зачем Москва и Вашингтон, обжигая руки, таскают каштаны из огня для арабов и израильтян, пусть они это делают сами, но и нам не надо стоять в стороне, а участвовать в ближневосточной политике.

Результатом такого открытия стало направление Бовина послом в Израиль. Там по достоинству оценили его качества, и он пользовался высочайшим авторитетом, каким редко в еврейском обществе располагают люди иной национальной принадлежности.

Работа с Бовиным или чтение его статей утверждают в весьма существенном умозаключении: не бывает стереотипов, не подвергаемых критике. Не знаю, сознательно этого добивается автор или нет, но его тексты формируют именно такой психологический эффект. В любом случае я вижу во всем, что он пишет, огромную ценность. Прежде всего методологическую. Хотя глубоко убежден, что и опираясь на его методику, так, как он, никто не напишет.