Да и профессионализм авторов текстов не был результатом какой-то сложившейся школы, а представлял собой выработанный эмпирическим путем набор приемов и штампов, которые подходили тому или иному оратору или применялись к нему в соответствии с его положением.

В Вашингтоне каждый президент приходил в Белый дом со своим спичрайтером. Каждый из этих специалистов был способен укрепить или создать определенный речевой образ политика.

Мне кажется, что постановщики политического театра в США заимствовали, а точнее сказать, могли опереться на опыт Голливуда. Именно в Америке кинематографисты впервые пошли на такое тонкое профилирование, как отделение авторов диалогов от сценаристов. Это действительно два разных вида творчества.

Соответственно этому и спичрайтеры в США — не составители концепций, а преимущественно специалисты по словесной упаковке политических концепций, выработанных другими людьми, более подготовленными к аналитической работе.

В Советском Союзе все делалось иначе. Как на «Мосфильме» авторы диалогов не выделялись из среды сценаристов, так и в среде авторов ораторских текстов те, кто вырабатывал концепцию, писали и речи. Более того, подчас именно по ходу написания речи или доклада только и вырабатывалась концепция.

Поскольку концепции у нас вырабатывались гораздо реже, чем вожди хотели произносить речи, то многие из выступлений не содержали никакой новизны. Авторы же текстов старались разукрасить их хлесткостью выражений, новизной образов, сравнений и цитат. В этом плане некоторые мастера достигали вершин виртуозности.

Мне довелось принимать участие в написании текстов для речей Хрущева на самом последнем этапе его деятельности на посту руководителя страны. Однажды меня подключили к очень активному в начале 60-х годов журналисту, политическому обозревателю «Известий» Николаю Полянову. Нам было поручено ни много ни мало написать целый раздел об отношениях Советского Союза со странами Запада для обширного доклада на сессии Верховного Совета СССР. Задание было срочным.

Нам предоставили комнату на восьмом этаже высотного здания на Смоленской площади. Мы сели голова к голове и составили примерный план раздела. Никаких подсобных материалов, тем более чьих-то разработок и концепций, у нас не было, так как их никто нам не давал. Предыдущих речей Хрущева тоже не было, чтобы они не сбивали на исхоженную дорогу. Полянов потребовал, чтобы нам выделили сразу двух стенографисток, которые могли бы поочередно записывать и тотчас же расшифровывать текст.

Как только девочки замерли с блокнотами в руках, Полянов, словно вдохновленный их присутствием, превратился в говорящую машину. Фразы лились быстро, отточенно, согласно плану, обозначая вход в тезис, его разработку и финал. Несколько тезисов формировали тему со своими ударными местами, перепадами темпов по ходу изложения. Голос Полянова то наполнялся высокой патетикой трибуна, то понижался и включал в себя ноты скорби, то вновь поднимался в утверждении неизбежного торжества нашего правого дела.

Иногда мой коллега обращался ко мне в поисках какого-нибудь слова или оборота. Но влиться в его поток творчества, в процесс создания будущего шедевра ораторского искусства не было никакой возможности.

Полянов был как бы наедине с Хрущевым, а может быть, и вместо него, лучше него, отстаивая принципы мирного сосуществования государств. Всплеск эмоций убеждал: мы будем так бороться за мир, что камня на камне на Земле не оставим!

Раскрасневшиеся от чувства сопричастности к творчеству речевого исполина стенографистки стремительно выбегали из комнаты, чтобы быстро расшифровать стенограмму и получить новый заряд туманящей голову энергии оратора.

Мое присутствие было абсолютно лишним, если не считать того, что я, возможно, играл роль многотысячной аудитории. Вместе с тем самодисциплина требовала от меня соучастия. Поскольку я был не в состоянии втиснуться в диктовку, то сосредоточился на исправлении расшифрованной стенограммы. И здесь меня охватило чувство страха. В расшифрованном виде слова Николая Полянова складывались в передачу один к одному всего, что мы слышали за последний год от того же Хрущева по телевизору.

Вычеркивать было нечего, потому что пришлось бы вычеркнуть весь текст. Это был набор банальностей, повторение пройденного.

Такой текст можно исправлять только методом от обратного. То есть отталкиваясь от каждого пассажа, писать между строк другой вариант материала, который не будет иметь ничего общего с первоосновой. Но можно пойти и другим путем: оставить все как есть, устранив естественные накладки, повторы, вызванные тем, что при диктовке второй части забывается, какие слова уже использованы в первой. Заказчики ничего не говорили о необходимости новизны идей. Может быть, они их и не ждут. Зачем же ломать над ними голову?

Так мы и отдали этот текст. С минимальными поправками. Талант скорописи показался мне настораживающим. Он может выручить в условиях крайнего дефицита времени. Но и в этом случае он дает результат примерно такой же, как применение ножниц, клея и старых газет.

Опасность же состоит в том, что он не только предлагает вариант, который на поверку оказывается ложным, но даже заставляет идти по готовому тексту. Действует магнетизм уже проделанной работы.

С тех пор мне неоднократно приходилось работать с людьми, обладавшими талантом быстрого написания первого варианта речи на любую тему. К числу таких авторов относились и звезды речевой работы первой величины, например работавший на различных руководящих должностях в МИД СССР Л.И. Менделевич или заместитель заведующего Международным отделом ЦК КПСС В.В. Загладин.

Реакция сотрудничавших с ними коллег редко была адекватна их лихой самоуверенности. А время, которое требовалось на так называемую доработку, превосходило то, которое можно было бы потратить на взятие крепости без кавалерийской атаки.

Стоит сказать, что сторонники быстрой диктовки первого варианта при иной комбинации участников коллективной работы могли подчинять себя общим целям. Два специалиста по подготовке внешнеполитических речей, помощники генерального секретаря ЦК А.М. Александров-Агентов и А.И. Блатов, часто вспоминали, как им приходилось «на троих» с Л. И. Менделевичем писать проекты выступлений, на которые отводились буквально считанные часы.

— Мы сразу разбивали работу на три части, — говорил Блатов, — оговаривали, кто и чем заканчивает свой фрагмент, отдельно писали их, и когда сводили вместе, то не нужно было даже менять слова.

Каждый из троих при этом пользовался своими техническими средствами. Менделевич диктовал или печатал сам на машинке. Александров-Агентов диктовал стенографистке, а затем корежил свой же текст шариковой ручкой. А Блатов во все времена медленно выводил текст чернилами вечного пера золотого «паркера».

На перекрестке двух разных подходов мне пришлось оказаться через несколько месяцев после первого взаимодействия с Поляновым.

Незадолго до празднования 20-летия Победы над фашистской Германией, которое широко отмечалось в мае 1965 года, Замятин поручил мне включиться в группу по подготовке обращения руководящих органов власти СССР к правительствам и парламентам мира с призывом о сотрудничестве в укреплении безопасности, продвижении по пути разоружения. Обращение планировалось достаточно развернутым, на половину полосы газеты, то есть примерно на восемь-девять машинописных страниц.

Группа состояла всего из трех человек. Мне надлежало присоединиться к тому же Николаю Полянову из «Известий» и другому корифею журналистики — Юрию Жукову.

Мы стали составлять план, руководствуясь общими положениями, которые передал нам Замятин. Составили страницу тезисов, разбили на три части с одинаковым количеством страниц на каждого. Жукову досталось написать торжественное вступление, Полянову — констатирующую среднюю часть, мне — финал с конкретными предложениями, которые частично уже были провозглашены ранее. И здесь Полянов говорит: