Но я всё-таки написала месье Доризо, что если он не пожелает выставлять наш новый товар, то мы повезем его в Марсель (там было много иностранных судов) или в Бретань – чтобы предложить английским контрабандистам. И пусть с моей стороны это была лишь пустая угроза, тон парфюмера сразу переменился, и он согласился выставить наши духи в своих магазинах на немного других условиях.

Результат превзошел самые смелые ожидания – оказалось, что и девицы, и замужние дамы были отнюдь не чужды самых сказочных ожиданий и охотно поверили в то, что флакончик духов способен эти ожидания оправдать. Особенно хорошо продавались духи с фиалковым ароматом – на бутылочках было написано, что они помогут владелице очаровать любого мужчину, и пока ни одна из покупательниц еще не пожаловалась на ненадлежащее качество товара.

Месье Доризо прислал аванс и заказал новую партию – и фиалковых, и мятных, и коричных ароматов.

Мы потихоньку расплачивались с долгами, и дышать стало чуточку легче. Старая графиня всё еще не могла смириться с нашим ремеслом, но она хотя бы осознала его необходимость и просто делала вид, что ничего этого не замечает.

Мы старались держать это в секрете хотя бы от соседей. Пусть я и не стыдилась своего занятия и не хотела отказываться от него, но понимала, какие разговоры оно может вызвать в обществе. Хотя скрывать это было уже довольно сложно – мои крестьяне приносили лаванду с гор большими мешками, заполняя ею огромные сараи, и наше поместье пропиталось стойким цветочным ароматом. А огромные, засаженные лавандой поля необыкновенной фиолетовой красоты мог не заметить разве что слепой.

Часть крестьян уже освоили работу в нашем цехе и выполняли ее прекрасно. Этот заработок был большим подспорьем для их семей – тем более, что в Провансе опять зарядили дожди, и мы со страхом предполагали повторения прошлогоднего неурожая зерновых.

– Надеюсь, хотя бы в других частях Франции с погодой всё в порядке, – вздыхал месье Эрве, наблюдая, как тонули в воде наши поля с пшеницей и рожью, – и цены на продовольствие не взлетят до небес.

Но судя по новостям, поступавшим из других провинций, этим надеждам не суждено было оправдаться.

Когда я расплатилась с пятью основными кредиторами, я перестала бояться того, что у нас могут отобрать поместье. Теперь, даже если бы остальные займодавцы узнали о том, что граф де Валенсо погиб на поле боя, они вряд ли потащили бы меня в суд – сумма нашего долга перед каждым из них в отдельности была слишком мала, чтобы стоило ссориться ради этого с графиней де Валенсо. К тому же, мы платили им хорошие проценты, и им не на что было жаловаться.

Почти всё лето мы собирали лаванду (она расцветала в разное время на равнине и в горах), и даже я сама и малышка Кэтрин принимали в этом участие. Конечно, если бы наши соседи увидели меня в чепце и простом платье, с корзиной в руках, они решили бы, что я сошла с ума. Но мне было уже наплевать на то, что они могли подумать.

Лето снова выдалось дождливым – и не только в Провансе, но и во всей Франции, и мы уже не надеялись на богатый урожай. Стало понятно, что осень и зима снова будут голодными. Народ недоедал и вынужден был употреблять в пищу то, что прежде считалось совершенно несъедобным (я лично видела, как люди ели испорченное мясо и гнилые овощи), и это становилось причиной быстрого распространения болезней.

Нам сообщали о вспышках брюшного тифа по всей стране, и я запретила своим людям покидать пределы поместья. И всё же я понимала, что изолироваться от внешнего мира не получится. По дорогам бродили тысячи голодных нищих, принося с собой и лихорадку, и панику. Один из таких нищих умер прямо у наших ворот, и слугам, которые вызвались его хоронить, было велено надеть плотную одежду и перчатки, а нос и рот закрыть обильно смоченной в смешанной с винным уксусом воде тканью.

Приезжавшие из других регионов путешественники рассказывали кто о тысячах, а кто и о десятках, а то сотнях тысяч умерших от голода и эпидемии тифа. Такие разговоры сводили с ума Эмму и Генриетту, и чтобы хоть как-то их успокоить, мне приходилось ездить в поместье отца несколько раз в неделю.

– Надеюсь, ты не собираешься ехать в Грасс или, тем более, в Париж? – вопрошала мачеха, поднося к носу нюхательную соль. – Это было бы чистым безумием. Надеюсь, хотя бы с его величеством всё хорошо, и к нему во дворец никого не пускают.

Король ввел запрет на экспорт зерновых, но это не сильно повлияло на ситуацию. Даже без этого запрета вряд ли кто-то решился бы вывозить пшеницу из страны. У нас на юге положение с продовольствием было чуточку лучше, чем в центральной части страны, так как поблизости были порты, а в других странах Средиземноморья дожди не причинили сельскому хозяйству такого вреда, и в Марсель время от времени приходили груженые зерном и овощами суда.

Я слышала от врачей, что для того, чтобы иметь возможность противостоять тифу, человек должен хорошо питаться, и я старалась следить за тем, чтобы мои родные, слуги и крестьяне получали всё необходимое. Младшая дочка Генриетты росла слабым ребенком, и я запретила поить ее сырым молоком, а все фрукты и овощи, что подавались к столу, велела тщательно мыть. Но сестра не верила в такие меры, хоть и обещала тщательно их соблюдать.

– Ты слышала, Мира, что в поместье Маруани вспышка тифа? – спросила меня она, когда я в очередной раз приехала их навестить.

– Вот как? Кому оно сейчас принадлежит?

– Всё еще дядюшке моего покойного мужа. Он так и не смог пока его продать – сейчас люди предпочитают тратить деньги на еду, а не на покупку обветшавшего особняка в окружении заросшей сорной травой сада. Но он, как и намеревался, уволил всех слуг и заколотил в доме окна и двери. Управляющий остался жить в сторожке – чтобы собирать подати с крестьян и пересылать их хозяину. Говорят, что в сторожке живет и Мэрион. Ты можешь себе это представить? Это же попрание всяких правил приличий! А прежде она так ратовала за их соблюдение.

Генриетта произнесла это не без злорадства, но я не разделила ее настроения. Какой бы змеей ни была сестра Джереми Маруани, мне было ее жаль.

И потому, выехав из имения моего отца, я велела кучеру повернуть не в сторону дома, а в сторону поместья Маруани. И хотя я изначально понимала, что за несколько месяцев отсутствия хозяина оно должно было прийти в упадок, картина, представшая перед нашими взорами, меня поразила.

Разруха и запустение были повсюду, и когда карета проезжала через деревню, находившуюся на расстоянии одного лье от особняка, я увидела худых, изможденных крестьян, которые смотрели нам вслед кто с равнодушием, а кто – со злобой. Наверно, если бы мы везли продукты, они напали бы на карету безо всяких раздумий.

Сторожка стояла на въезде в поместье, и кучер остановил возле нее лошадей. На звук наших голосов из домика вышел высокий мужчина – его бледная кожа имела зеленоватый оттенок, и я не сразу признала в нём управляющего Маруани, которого прежде видела несколько раз.

Он поклонился мне с большим трудом и, после приступа тяжелого кашля, сказал:

– Не стоило вам приезжать сюда, ваше сиятельство.

А когда я хотела выйти из кареты, он протестующе взмахнул рукой.

– У меня жар, тошнота и сыпь – все признаки тифа.

Мой кучер метнулся обратно на козлы и жалобно посмотрел на меня, предлагая немедленно возвращаться домой.

– Где мадемуазель Маруани? – спросила я, на всякий случай поднеся к носу щедро надушенный шелковый платок.

Мужчина указал на стоявший в стороне покосившийся сарайчик.

– Как только я почувствовал жар, я убедил ее милость удалиться туда, чтобы не заразиться. С тех пор я ее не видел.

– Но почему после смерти брата мадемуазель осталась в поместье? Почему не поехала к дяде или к другим родственникам?

Его бледные губы дрогнули в усмешке:

– Да кто же сейчас примет лишний рот?

Он еще раз взмахнул рукой и скрылся в доме. Я велела кучеру подъехать поближе к сараю.