Но поводы для недовольства она всё равно сумела отыскать. Дождь за окном, плохая дорога, неудобная лавка – она ничего не оставляла без внимания. А когда мы остановились на ночлег на скромном постоялом дворе и вынуждены были делить на двоих одну комнату, она снова перестала стесняться в выражениях.

– Де Валенсо никогда не унижали себя такими лачугами! Если мы хотим, чтобы люди относились к нам с уважением, нам следует уважать самих себя. Так что в следующем городе, где мы остановимся на ночлег, потрудитесь найти что-то более достойное. И что это мы ели на ужин? Должно быть, то же самое, что едят крестьяне, а то и свиньи.

Я с грустью подумала о том, что скоро, возможно, у нас не будет на ужин и этого, и предпочла забраться в кровать. Но сквозь сон еще долго слышала ворчание старой графини.

Мы провели в карете несколько дней, и я уже сама готова была занять место рядом с кучером. Впрочем, долгое путешествие утомило ее сиятельство, и сейчас она всё чаще надолго замолкала, давая нам с месье Эрве насладиться мерным цоканьем копыт.

За окном постепенно менялся пейзаж, и темно-желтые краски центра Франции уступали место всё еще буйному осеннему разноцветью ее юга. Графиня ни за что бы не призналась, но я видела, что, когда мы с месье Эрве дремали, она иногда отдергивала занавеску и любовалась лесом на горных склонах.

Я боялась, что наш даже частично отремонтированный особняк не угодит взыскательному вкусу ее сиятельства, но графиня, должно быть, так устала в дороге, что была рада оказаться в своей собственной комнате. К тому же эта комната была куда лучше того, чем мы вынуждены были довольствоваться на постоялых дворах. Еще до отъезда в столицу я велела приготовить для предполагаемой гостьи лучшую гостиную, и теперь, когда она, осмотрев помещение, не нашла, что сказать, вздохнула с облегчением.

Когда мы прибыли, Кэтти и мадемуазель Тюрье с Фабьеном были на прогулке, но едва я успела переодеться, как услышала громкое хлопанье входной двери и радостный визг моей маленькой принцессы.

– А я знала, что ты приедешь именно сегодня! – Кэтрин покрывала мое лицо поцелуями, – и попросила мадам Жозефину испечь твой любимый пирог. Правда, он вышел не таким, как прежде, потому что пшеничной муки у нас не было – только ржаная. Но всё равно получилось ужасно вкусно.

– Госпожа графиня, вы вернулись! – мадемуазель Тюрье уже передавала мне сына, который, успев отвыкнув от меня за эти несколько недель, испуганно заплакал.

Впрочем, уже через минуту он быстро успокоился и с удовольствием засунул себе в рот привезенное из столицы лакомство, тут же измазав и свое румяное личико, и свою прежде белоснежную манишку.

– Позвольте, я переодену его, мадам, – мадемуазель Тюрье взяла его на руки и удалилась.

Вдоволь наобнимавшись с Кэтрин, мы отправились в комнату ее сиятельства и, получив после стука в дверь разрешение войти, перешагнули через порог.

– Здравствуйте, бабушка! – Кэтти чуть оробела под суровым взглядом старухи, но всё-таки подошла к ней и, когда та чуть наклонилась, поцеловала ее в морщинистую щеку. – Как хорошо, что вы приехали!

Она произнесла это без особой уверенности, но графиня важно кивнула, ничуть не сомневаясь в искренности этих слов.

А вот когда в комнате появилась мадемуазель Тюрье с малышом на руках, взгляд ее сиятельства вдруг переменился. Я не рассказывала ей о внуке, желая сделать сюрприз, и этот сюрприз вполне удался.

– Ваше сиятельство, позвольте представить вам вашего внука Фабьена, – сказала я.

Ее руки задрожали, и она отвернулась, должно быть, не желая показывать нам выступившие на глазах слёзы. А когда она снова обернулась, то впервые за всё время нашего знакомства посмотрела на меня почти дружелюбно.

Старую графиню звали Гвинет, но, должно быть, по имени к ней обращались добрых лет двадцать тому назад. В день прибытия в поместье она была молчалива и почти покладиста, но стоило ей отоспаться и прийти в себя, как к ней быстро вернулись прежние надменность и недовольство всем и вся.

Ей не понравились ни обстановка в комнатах, ни вид из окна, ни наши слуги. Она подвергала критике каждую мелочь.

– Если бы мне вздумалось пригласить своих друзей из Парижа, я постыдилась бы это сделать, потому что здесь было бы решительно негде их разместить. Ах, эти ужасные интерьеры, которые в столице, должно быть, встречались разве что в начале века! И вашим горничным и лакеям не хватает той вышколенности, что отличает первоклассных слуг. И где же те красоты юга, о которых вы так живописно рассказывали мне в дороге?

Она вперила в меня недовольный взгляд, ожидая ответа. Но что я могла ей на это сказать? Любой мой ответ вызвал бы у нее новую волну негодования.

Я уже жалела, что привезла ее сюда. Но оставить ее в Париже одну без единого денье в кармане было бы слишком жестоко. К тому же, вслед за зимой в Прованс придет весна, и быть может, ее яркие краски всё-таки не оставят ее сиятельство равнодушной, и ее ожесточившееся сердце не сможет не проникнуться юной красотой природы.

Пока же я предпочитала свести общение со старой графиней к минимуму. Ее сиятельство предпочитала завтракать у себя в будуаре, так что мы встречались разве что за обедом и иногда за ужином. А всё остальное время я старалась проводить вне дома, благо, что в большом сарае в северной части поместья, где прежде хранилось сено, мы уже начали готовить место для больших чанов, которые потребуются нам для изготовления духов. Чаны мы собирались купить на большой Рождественской ярмарке в Грассе.

Несмотря на мои протесты (на улице было холодно и сыро) Кэтти почти целыми днями была со мной, и когда мы возвращались домой, подолы юбок у нас обоих часто бывали измазаны в грязи. Чтобы в таком виде не попадаться на глаза ее сиятельству, мы старались пользоваться входом для слуг, но однажды она всё-таки заметила нас и примерно отчитала за неподобающее поведение.

– Благородные дамы так себя не ведут, милочка! – заявила она мне, выразительно глядя на мой совсем не парадный наряд. – И подумайте, какой дурной пример вы подаете ребенку! Разве смогут соседи вас уважать, если вы даете им столь явный повод для осуждения? Вы выглядите столь же ужасно, что и эти люди на картине Тенирса, которую давно уже следовало бы выбросить вон.

Мы стояли в широком коридоре как раз напротив полотна, изображавшего сцену крестьянского быта.

– Эту картину мой покойный муж купил лет тридцать тому назад, – продолжала она, – и уже тогда я была решительно против того, чтобы размещать ее в нашем столичном доме. Тогда он отвез ее сюда, но от этого она не стала лучше. Не понимаю, что за охота была художнику рисовать весь этот сброд? Эта картина достойна того, чтобы быть сожженной на позорном костре.

В личные горничные графине я определила Вивьен – молодую расторопную девушку. Она была одной из самых толковых служанок, но даже она не понравилась Гвинет

– Мадам, прошу вас, лучше определите меня на кухню, – лицо Ви, когда она пришла ко мне с этой просьбой, было залито слезами. – Ее сиятельство считает, что ничего путного из меня не получится, и я полагаю, что она права. Боюсь, если я останусь у нее в услужении, она велит вам вовсе выгнать меня из особняка. А мне нужна эта работа, ваше сиятельство! Мои родители и младшие братья в деревне голодают, и то, что я зарабатываю у вас, является большим подспорьем для всей нашей семьи.

Я успокоила ее как могла. Но слова о ее семье вызвали у меня очередной приступ паники. Голод был повсеместным, и в Марселе, как я слышала, даже тухлая рыба продавалась по бешеным ценам. Нам еще кое-как удавалось сводить концы с концами, и хотя мы тоже вынуждены были на всём экономить, тем не менее, к столу у нас подавались весьма сытные и вкусные блюда, а по воскресеньям Жозефина баловала нас сладкими пшеничными пирогами.

Это способны были оценить все, кроме старой графини – она всякий раз, как садилась за стол, недовольно водила носом и заявляла, что местной пище не хватает столичной изысканности. Что, впрочем, не мешало ей съедать всё, что оказывалось у нее на тарелке.