В течение месяца после прибытия в Прованс ее сиятельство познакомилась и с моей семьей, и со многими нашими соседями. А обзаведясь знакомствами, начала наносить визиты. Мы с Кэтти молча радовались этому – иногда она уезжала на целый день, а возвращалась усталая и сразу отправлялась в свои апартаменты.

Однажды, после посещения приема у маркизы Шенарди, графиня с горечью поделилась впечатлением:

– Напитки были поданы недурные, но были всего две перемены блюд, и гости набрасывались на тощих жареных перепелов, как будто бы это было самое драгоценное лакомство. И даже пирожные были из ржаной муки!

Побывав на трапезах в лучших домах нашей провинции, она, наконец, осознала, сколь многое, по сравнению с прочими, мы могли еще себе позволить. И уже не морщилась, когда к столу подавали простой луковый суп или серый хлеб.

Приближалась ярмарка в Грассе, и мне требовались средства на то, чтобы купить необходимое для производства духов оборудование. Прекрасный вековой лес, который в прежние годы стоил безумных денег (особенно на побережье, где делали и маленькие лодки, и большие корабли), теперь не стоил почти ничего, и его продажа уже не приносила нам весомого дохода.

Произведения искусства тоже уже не пользовались тем спросом, что прежде, но мне всё-таки удалось продать картину Тенирса одному из столичных ценителей фламандской живописи, прибывшим в Прованс на зиму. Я надеялась, что графиня не заметит, что картина исчезла со стени, но не тут-то было.

– Куда делось то полотно, о котором мы недавно говорили? – спросила она меня за ужином на следующий же после продажи день.

– То, которое вы изволили назвать ужасным? – уточнила я. – Я посчитала, что раз оно так претит вашему взыскательному вкусу, то ему не место в нашем доме. А потому я его продала.

– Что вы такое говорите, милочка? – возмутилась она. – Как вы могли продать хоть что-то, принадлежащее де Валенсо, без согласования с Эмилем? У вас нет на это никакого права!

– Права? – я тоже едва не задохнулась от гнева. К этому моменту Кэтти уже вышла из-за стола, и мы были в столовой зале одни. И это дало мне возможность не сдерживаться в выражениях. – О каком праве вы говорите, сударыня? Или, если уж вам было угодно вспомнить о моих правах, то, может быть, вы изволите напомнить мне и о моих обязанностях? Нет? Ну, так я сама расскажу вам о них! Я обязана заботиться о своих детях и о своих слугах и крестьянах. Да, и о вас, сударыня, тоже! Я обязана кормить вас и поддерживать в доме тепло, чтобы мы не замерзли, если вдруг зима окажется суровой. И я обязана найти зерно, которым крестьяне смогут засеять свои поля по весне – потому что иначе мы все умрем с голоду. Быть может, вы подскажете мне, где я могу найти на это средства?

Она смотрела на меня с холодным презрением, но, по крайней мере, молчала. Конечно, ей же никогда не приходилось утруждать свою голову такими низменными мыслями – за нее это всегда делали отец, муж и сын. И я ничуть не удивилась бы, если бы она и ей подобные всерьез полагали, что деньги берутся просто из воздуха.

Я отшвырнула салфетку в сторону и поднялась из-за стола. Аппетит у меня пропал напрочь.

За две недели до Рождества я получила письмо. Почерк был мужским и незнакомым. Я развернула его скорее с удивлением, чем с волнением.

«Ваше сиятельство, в первой же строке своего письма хотел бы попросить у Вас прощения!

Во-первых, за то, что написал только сейчас, хотя должен был сделать это сразу же, как только это случилось – как только Ваш супруг и мой командир и друг граф де Валенс пал на поле боя.

А во-вторых, за то, что написал сейчас. Возможно, Ваша рана уже затянулась, а я, напоминая Вам о покойном супруге, невольно сыплю на нее соль.

Но что сделано, то сделано, и теперь, после того, как я принес Вам свои извинения, я уже могу назвать свое имя. Не думаю, что оно известно Вам, но, быть может, его сиятельство упоминал когда-нибудь в своих письмах о бароне Пуанкаре.

Мы служили с Вашим мужем, сударыня, в одном полку еще в ту, первую военную кампанию, когда он еще вовсе не был женат. Так что наша дружба продолжалась много лет и, смею надеяться, обоим была полезна и приятна.

Я был свидетелем и доблести Вашего мужа, и его гибели. Но мне не хотелось бы сейчас возвращаться к печальному событию, ибо не сомневаюсь, что граф де Валенсо по-прежнему жив и в Вашем сердце, и в сердцах тех, с кем он воевал плечом к плечу. И надеюсь, тот факт, что Ваш супруг проявил себя как настоящий офицер, сражаясь за Отечество и Короля, служит Вам большим утешением.

И поскольку я был его другом, я посчитал своим долгом засвидетельствовать Вам свое почтение и заверить Вас в том, что ежели Вам потребуются когда-нибудь слова поддержки, то Вы смело можете рассчитывать на Вашего покорного слугу.

Правда, поддержка эта может выражаться разве что в добром слове, запечатленном на бумаге и присланном с другого конца Франции за много-много лье. Я тоже был ранен в том же бою, в котором погиб его сиятельство, и теперь вышел в отставку, дабы провести остаток дней в своем скромном имении.

Надеюсь, что Прованс избежал участи многих других французских провинций и не страдает сейчас от голода и мародёрства. Также надеюсь, что Вы, сударыня, Ваша дочь и Ваши близкие пребываете в добром здравии.

Не смею рассчитывать на то, что Вы сочтете возможным ответить на мое письмо, но буду признателен, если Вы всё-таки напишете старому вояке хоть пару строк.

С глубочайшим к Вам почтением, барон Пуанкаре.

Сен-Жакю-де-ла-Мер, Бретань».

Я перечитала это письмо не один раз, найдя в нём лишнее подтверждение того, что граф де Валенсо так и не узнал о том, что у него родился сын – иначе барон на правах близкого друга непременно был бы об этом уведомлен и теперь передал бы поклон моему маленькому Фабьену.

Еще во время чтения письма я решила, что отвечу барону, но сесть за ответное письмо сразу была просто не в состоянии. Но я выписала на листок имя местечка, где находилось поместье его милости – потому что само письмо, столь великодушно им отправленное, мне следовало сжечь – я не могла допустить, чтобы в него заглянули старая графиня или кто-то из любопытных слуг.

Но не успела я осуществить свое намерение, как в комнату вошла Генриетта.

– Прости, Мира, я попросила горничную обойтись без доклада! Но что с тобой? Ты плакала?

– Нет-нет, всё в порядке, – я попыталась улыбнуться, торопливо засовывая письмо в карман платья.

Но сестра всё-таки заметила его.

– Это от графа? В добром ли он здравии? И не собирается ли прибыть домой хоть ненадолго? Он же еще так и не видел сына.

– Уверена, если бы у него была возможность приехать, он непременно бы это сделал, – ответила я. – Но будучи человеком военным, он не волен поступать по своему желанию.

– Разумеется, дорогая, – согласилась Генриетта.

Меня удивил ее визит. С тех пор, как я вернулась из Парижа, сестра ни разу не приезжала ко мне. И этому я находила множество объяснений – от присутствия старой графини, о чьём суровом нраве уже была наслышана моя семья, до нежелания Генриетты рассказывать мне о своих отношениях с мужем, которые, по словам папеньки, становились всё хуже и хуже.

Я и сейчас заметила на скуле сестры тщательно припудренный след от удара.

Мы обменялись несколькими вежливыми, но банальными фразами, но обе понимали, что она приехала сюда вовсе не для этого.

– Папенька сказал, что по дороге из Парижа ты купила несколько мер пшеницы. Джереми просил меня спросить, не продашь ли ты нам хотя бы одну. Боюсь, нам не хватит зерна до посевной.

В прежние годы было трудно представить, чтобы хозяйка поместья утруждала себя такими заботами – это был удел крестьян и управляющего.

Сестра смотрела на меня умоляюще, но я вынуждена была покачать головой:

– Прости, но это невозможно. Твоему мужу самому следовало об этом позаботиться. Я уже пообещала часть зерна отдать отцу. Поверь – если бы его было у нас вдоволь, я никогда не отказала бы тебе.