Коли к дождю ледяному беспросветному еще княжну Морицу злющую разъяренную добавить, то уж совсем невыносимо станет. Поэтому никто ей не перечит, даже собак сторожевых подальше убрали, чтоб не подвывали тем песням жалобно.
Все живут надеждой, что, истязание гуслей, как любое увлечение княжны, долго не продлится.
Поет она каким-то визгливым тоненьким голосом:
— Буду балладу слагать, длииииинную, о любвиииии…
— Будешь, ага-ага, — поддразнивает ее нянька, сидя с княжичами в соседней горнице.
— Буду я… Oui-oui-oui! — на горланский переходит княжна.
И так она «Уи-уи-уи!» вопит, будто поросенка на заднем дворе режут. Олег с Игорем хохочут, ладошками закрываются, чтоб сестрица не услыхала.
Вздыхает Морица долго, гусли без дела щиплет, молчит. Все уж затаились, продолжения ждут.
Наконец, княжна зачинает:
— Я утоплю в дождях горькие слезы обид. Я призову вождя…
— Энтого хоть не топи, — тихонько подсказывает Славка.
Тут уж даже княгиня Рогнеда слезы платком утирает, сызнова ту же буквицу в бересте царапает от растерянности.
А у Морицы сегодня на все один припев — последний поросячий: «Уи-уи-уи!»
Ну, правда, в ее исполнении это очень смешно!
Так все деньки и проходят — княжичи да Славка пишут да читают, Морица на гуслях упражняется, баллады свои голосит.
Иногда у княжны выходило строчки без визгов заканчивать:
Зачем не свободен ты?
Зачем так богата я?
Тают в дождях цветы,
А жить хочу, не таясь…
«Не свободен» — о ком это княжна поет? Два дня Нежданка об том думала. Про Коркутхана, не иначе, балладу слагает. Один пленник в терему живет, других нетути.
Ой, как больно ревность изнутри гложет — беспощадно душеньку объедает, что корку арбузную. Острыми зубками точит, да с каждым укусом побольнее прихватывает, и не остановить ее никак. Как отвадить злодейку?
Понятное дело, что меж княжной нарядной, что горланскому языку обучена, и нянькой деревенской, кого ханский сын выберет. Сладили, поди, уж они с Морицей, пока Славка на хуторе за малиной ходила да ящерок княжичам ловила. Хоть бы как узнать все поточнее? Так не спросишь же…
Коркут, как сквозь землю провалился — две седмицы Нежданке на глаза не показывался с тех пор, как она из лесов воротилась. Один раз лишь в окно нянька его видала, когда коня золотого вел.
«Коркут, обернись!» — в затылок ему беззвучно кричала. Слышал он — поклясться в том могла. Да, головы не повернул.
Казалось другим, что красную шапочку-невеличку к затылку прижал, чтоб ветром не унесло, а сам башку свою чернявую изо всех сил держит, чтоб не крутанулась назад, чтоб на призыв Славкин невольно не откликнуться.
Ну, уж что тут поделаешь…
В тот день закончилась в терему береста для занятий азбукой. Дождь за окнами хлестал ледяной, долгий, беспощадный. Темные тучи низко ползли — того гляди брюхом на смотровую башню напорются. Ветер трепал флажки у гридницы, топил в лужах опавшие листья, толкал в спину чернавок, что изредка выбегали на двор.
А Славка все ж таки решилась к писарю за берестой пойти. Уговаривали Олег с Игорем да княгиня в теплых покоях остаться, но она уж собралась. Сорока в такую непогоду куда только падчерку не гоняла, так что, привычная уж Нежданка и к дождю, и к ветрам.
Сегодня Морица сложила новую балладу про ведьму, пела ее с утра до вечера. Хоть и не очень складно получилось, что-то опять на горланском ввернула, а все равно Нежданку та песня пробирала до мурашек:
Сердце так больно горит.
Ведьму сожжет толпа.
Ангелом воспарит.
Сними шутовской колпак.
Ведьма всегда с тобой,
Какой же ты дурачок!
Это неравный бой…
Черт, как же горячо!
Ты предавался любви,
Ты предавал любовь…
Ответил лишь: «C’est la vie».
Душу изранил в кровь.
Ведьма тебя хранит
Ангелом за плечом.
Ярче, костер, гори!
Боже, как горячо!
О чем там Морица пела, Нежданка не очень поняла. Ангелы какие-то, черти — всех вместе смешала. А Бог какой? Почему по имени не назвала?
В каких богов веровать, кому молиться, то кажный, конечно, сам решает… Только почему-то почувствовала она, что у Морицы какой-то иной, новый Бог. Из-за моря она его с собой привезла, ему поет.
«Ведьму сожжет толпа…» Представляла бы Морица, как это на самом деле страшно, когда разъяренная толпа за факел хватается. «Ведьма!» — хором кричат, пальцАми в тебя тычут.
Видела бы княжна ту страшную бабу, орущую до хрипоты, у которой от натуги сосуды в зенках полопались. Как смотрела она вокруг кровавым непонимающим взглядом…
А другая, что злым луковым духом в лицо дышала и яростно кромсала волосья — как душу Нежданке на куски рвала…
Кабы разок то пережить, то уж песни такие не сочинялись бы от безделья.
Хотя…
Был в Морице какой-то свой надрыв, надлом горестный, свои раны на душе — то уж понятно.
Да, у Нежданки, чай, своих бед хватает. Совсем уж нестерпимо сегодня в прошлое оборачиваться. Пойдет лучше под ледяной дождь постоит, чтобы воспоминания страшные водой небесной смыло. Лютует Перун, на людей серчает, не по нраву ему, поди, такие баллады, к новому Богу обращенные.
Готова Славка ступеньки до писаря считать да обратно. Хоть пять раз на дню согласна под дождем за берестой бегать, на башню подыматься, только бы не слушать этакую балладу в который раз.
Коркута она приметила еще по пути к писарю. Под открытым навесом выставил он короткие толстые бревна, что еще не успели попилить на дрова, да щелкал по ним кнутом яростно. Ни платья черного узорного, ни даже рубахи исподней на нем не было, одни шелковые шальвары — в такой-то холод. Ледяной дождь струится по смуглой спине, волосы к лицу прилипли — ничего дикарь не замечал. Лупил он плетеным ремнем на кнутовище одно и то же бревно зло и остервенело, пока на землю ударами его не свалит.
Дождь косой под навес захлестывает. Бревна тяжелые крепко стоят — в грязную жижу сразу влипают. Да, Коркут не сдается. А кричит как страшно, на чужом языке — не иначе проклятия изрыгает. Хорошо, дождь глушит те крики, а то б давно уж полтерема сбежалось.
Застыла сначала Нежданка на крыльце, как увидала ярость такую, а потом бегом в башню припустила. Показалось ей, что любого сейчас Коркут растерзает, кто на глаза покажется, кто увидит его таким — злым и настоящим.
Ожега долго хвалился новорожденными котятами, рассказывал, как их готовит к ловле мышей. А Нежданка и рада время за беседами растягивать, долгонько в башне просидела, боялась обратно мимо Коркутхана идти.
А как уж вышла от писаря с берестой в котомке, так тихо уж под навесом с дровами стало. Не щелкал по лужам степной кнут, крика яростного не слыхать.
Пригляделась, а Коркутхан лицом вниз на земле лежит, хлещет ледяной дождь его по голой спине, а степняк даже не шелохнется. Дышит ли?
Бросилась Нежданка в терем со всех ног, закричала с порога:
— Там Коркут у поленницы лежит… Как бездыханный…
Побоялась сама к нему подойти. Испугалась, что помер.
Втащили ханского сына в покои чуть живого. Положили у печки, одеялами пуховыми укрыли, отвары целебные в губы бескровные вливали. Два дня он в себя не приходил, жаром пылал да бредил. Все про лунную цаплю какую-то сказывал… Мерещилась она ему что ли — руку к ней тянул в пустоту.
Лекарь из Раздольного только на третьи сутки до терема добрался. Гуси-лебеди его зимовать улетели, а княжий тракт дождями так размыло, что по телеге в кажной колдобине завязло.
Сказал Карлин, что нервенный срыв у Коркутхана и переохлаждение сильное. Долго ли он под ледяным дождем с поленьями сражался — неведомо. С самого утра его никто в терему не видал в тот день.
