Во время этой четвертой кампании Чану пришлось сражаться с красными на фоне все углубляющегося национального кризиса. В феврале 1933 года японцы пробились из Маньчжурии за Великую Китайскую стену на север Китая и стали угрожать Пекину. В том же месяце японцы создали на северо-востоке марионеточное государство Маньчжоу-Го[28].

Жуйцзинь победил и в этой четвертой кампании благодаря колоссальной помощи Советского Союза, только что, в декабре 1932 года, восстановившего дипломатические отношения с Чан Кайши. Официальное восстановление отношений позволило России внедрить в Китай под дипломатическим и журналистским прикрытием больше офицеров разведки для помощи китайским коммунистам. Самую ценную и свежую информацию добывал и передавал китайской Красной армии российский военный атташе генерал-майор Эдуард Лепин, регулярно встречавшийся с Чан Кайши и высшими офицерами националистов. Лепин также выполнял роль связного между Красной армией Китая и группой военных советников КПК в Москве. Московские тайные военные советники в Китае также сыграли в войне не последнюю роль. Когда Мао позже встретился с одним из них, немецким коммунистом Отто Брауном (единственным, кто сумел пробраться в Жуйцзинь), то похвалил его. После «холодного официального приветствия, вспоминал Браун, — Мао признал успешным контрнаступление… зимой 1932/33 года. Он сказал, что знает о моих заслугах в достижении этого успеха…».

Самой заметной фигурой в китайской Красной армии во время четвертого похода был Чжоу Эньлай, и тот факт, что под его командованием красные одерживали беспрецедентные победы, сильно повысил его престиж и доверие к нему. Мао знал, что Москва ценит победителей, и военный триумф Чжоу вполне мог принести ему симпатии Москвы, тем более что Мао успел выступить против советской военной стратегии. В феврале 1933 года Мао вернулся в Жуйцзинь из «отпуска по болезни» и начал сотрудничать. Москва продолжала относиться к нему с исключительными заботой и вниманием, регулярно убеждая его коллег в том, что они «должны любой ценой включить Мао в работу… Что касается Мао Цзэдуна, вам следует проявлять максимальное терпение и примириться с ним…».

Мао снова принимал участие в заседаниях руководства и председательствовал там, где полагалось ему по должности. Его обо всем подробно информировали и вернули ему все полагающиеся элите привилегии. Однако Мао понимал, что у Москвы появились на его счет сомнения, о чем недвусмысленно свидетельствовали обвинения против его приспешников в красных газетах и его собственная поразительная изоляция. Почти никто не являлся к нему с визитами, и сторонники его избегали. Иногда, вспоминала его жена, никто, кроме семьи, по нескольку дней не обменивался с ним ни единым словом. Десятилетия спустя Мао скажет, что чувствовал себя так, словно его «сунули в бочку с мочой и несколько раз погрузили туда с головой, чтобы я как следует провонялся».

Еще один признак потери благосклонности Москвы появился в начале 1934 года, когда вместо «премьера» он получил более величественный пост главы государства. Главная обязанность премьера состояла в том, чтобы руководить правительством, чем Мао себя не утруждал, а партия хотела видеть на этом посту действительно работающего человека. Место Мао занял обучавшийся в России тридцатичетырехлетний честолюбец Ло Фу. Мао получил компенсацию: его ввели в состав Политбюро впервые с 1923 года, однако он не вошел в святая святых партии — Секретариат, не попав в одобренный Москвой список. Сказавшись больным, Мао бойкотировал партийный пленум, проводивший в жизнь эти решения. Еще одна «дипломатическая болезнь», заметил Бо Гу, но оставил Мао в покое.

Пресса КПК и Москвы продолжала освещать действия Мао и поддерживать его репутацию. Для населения Советского района и для внешнего мира, включая националистов, он все еще был «председателем». Однако с глазу на глаз Бо Гу сравнивал его с советским номинальным главой государства, которым являлся председатель ЦИК. «Старик Мао теперь будет точно как Калинин, — сказал он другу. — Ха-ха!»

В сентябре 1933 года Чан Кайши мобилизовал полумиллионную армию для еще одного, пятого по счету, «карательного похода» на базу Жуйцзинь. В мае 1933 года он заключил перемирие с японцами, неохотно согласившись оставить им — кроме Маньчжурии — части Северного Китая, что позволило ему направить все свои силы на борьбу с красными.

В предшествующие походу месяцы Чан строил надежные дороги для переброски войск и их снабжения. Обеспечив тылы, Чан смог сосредоточиться на Центральном советском районе. Армии медленно втягивались в оперативную революционную базу, останавливаясь через каждую пару километров и строя маленькие крепости на таком расстоянии, чтобы его можно было перекрыть пулеметным огнем. И вскоре красные оказались в тесном кольце бункеров. По словам Пэн Дэхуая, Чан «постепенно брал в тиски Советскую республику: тактика, подобная той, когда осушают пруд и затем достают рыбу».

Красная армия была в десять раз малочисленнее армии Чана и гораздо хуже вооружена. Более того, армия Чана, благодаря труду большой группы немецких военных советников, теперь была гораздо лучше обучена. В частности, генералиссимусу удалось воспользоваться услугами человека, сыгравшего решающую роль в тайном возрождении германской армии после Первой мировой войны, генерала Ганса фон Зекта. Москва же раскинула собственную «немецкую» сеть, чтобы помочь китайским красным противостоять советникам Чана. В качестве главного военного советника в Шанхай был послан немецкоговорящий военный эксперт Манфред Штерн (позже в испанской гражданской войне ставший известным как генерал Клебер). А в сентябре в Жуйцзинь отправили немца Отто Брауна, фактически ставшего командующим армией.

В Жуйцзине Браун обосновался в окруженном баррикадами районе, предназначенном для партийных лидеров, в соломенной хижине в центре рисовых полей. Как вспоминал Браун, «меня попросили в целях безопасности стараться не покидать помещение, поскольку я считался «иностранным дьяволом», и из-за постоянных воплей [националистов] о «русских агентах». Брауну дали китайское имя Ли Дэ, что означало «Ли-немец», и обеспечили «женой», «большой и очень сильной физически», ибо китайцы полагали, будто иностранцам для удовлетворения их сексуальных потребностей необходимы сильные женщины.

По утверждению госпожи Чжу Дэ (преемницы жены Чжу Дэ, казненной националистами), отражавшему слухи того времени, «ни одна из товарищей женского пола не желала выходить замуж за иностранца, не умевшего говорить по-китайски. Вот почему не сразу они [партия] могли найти подходящую партнершу». В конце концов остановились на красивой деревенской девушке, выданной замуж еще ребенком и по этой причине не влившейся в ряды революционеров. Однако, несмотря на давление высокопоставленных партийцев, девушка отказалась. «Несколько дней спустя она получила приказ: «Ли Дэ — товарищ высокого ранга, посланный на помощь китайской революции. Стать его женой — революционная необходимость. Организация решила, что ты должна выйти за него замуж». Девушка повиновалась крайне неохотно… отношения у них так и не наладились».

Во втором, устроенном без ее согласия, браке эта женщина родила Брауну сына. Мальчик родился темнокожим — по цвету ближе к китайцу, чем к белому, что сподвигло Мао на шутку: «Ну, этот ребенок опровергает теорию о превосходстве германской расы».

Самым близким Брауну человеком был Бо Гу, человек номер один в партии, прежде работавший с ним в Шанхае и общавшийся с ним по-русски. Они играли в карты с переводчиками и отправлялись на совместные конные прогулки. Чжоу Эньлай, как партиец номер два и высший военный командующий, также много виделся с Брауном. А вот с Мао Браун практически не имел никаких дел и встречался лишь на официальных мероприятиях, где Мао, по воспоминаниям Брауна, «сохранял торжественную сдержанность». Мао не говорил по-русски и держался с Брауном настороженно, видя в немце угрозу лично для себя.